Снежная Дева - Светлана Зорина

— Кажется, видела. Возле фонтана «Дриады» много статуй из этого камня.

— Да, это там. Дева с мечом появилась в саду, когда мне было восемь. А до этого случилось вот что. Однажды утром я прибежал в мамины покои, уже не помню, зачем… Её не было, а на диване лежал томик стихов Александра Блока. Я открыл там, где была закладка, и прочёл стихотворение "Снежная Дева". Я был ещё мал и не совсем его понял, но оно заворожило меня… В общем-то стихи этого поэта и взрослому нелегко истолковать… Да и как вообще можно истолковывать стихи? У мамы я ничего не стал спрашивать и даже не говорил ей, что открывал эту книгу. Интуиция подсказывала мне, что не стоит с ней об этом заговаривать. Мне казалось, что, открыв этот томик стихов, я без разрешения вторгся в ту часть её жизни, которую она скрывает от всех. Во что-то глубоко личное… Я почувствовал это, но тогда я не смог бы объяснить это так, как сейчас. Мне было всего восемь. С тех пор образ Снежной Девы не выходил у меня из головы, хоть я и не мог достаточно чётко её себе представить. А потом в саду появилась эта статуя. Юная дева с развевающимися от ветра белыми волосами. Прекрасная и бледная… Её неземная красота поразила меня и тут же слилась в моём сознании с тем образом, который довлел надо мной, но никак не мог обрести чёткого облика. Я убегал в сад играть и мог подолгу любоваться этой статуей. И даже когда был увлечён какой-нибудь игрой, то и дело возвращался к статуе, чтобы посмотреть на неё. Я нашёл в интернете стихи Блока и выучил то стихотворение наизусть. А потом и другие его стихи — в основном из циклов "Снежная маска", «Фаина»… Все эти снега, метели, серебряные вихри, окружающие образ прекрасной незнакомки, эта странная роковая любовь, холодная, как смерть, и столь же неодолимая… Я был ещё мал и я был в плену чего-то великого, непостижимого. Я боялся с кем-либо об этом говорить, как будто сама Снежная Дева наложила на мои уста печать. Мне бы тоже хотелось воспеть её в стихах, но я не мог… Во всяком случае, не мне было состязаться с Блоком. Единственное, что я мог сделать, так это написать на постаменте статуи строки:

Она пришла из дикой дали —

Ночная дочь иных времён.

Через несколько дней слуги увидели надпись и вымыли постамент. Я написал эти строки снова, на этот раз очень стойкой краской. Когда удивлённые слуги показали надпись матери, она сразу поняла, чьих это рук дело, — она же знала мой почерк. Я до сих пор помню её смятение. Власть этих стихов над моей душой напугала её, а почему — я узнал совсем недавно. А тогда она попыталась мне что-то объяснить, рассказывала о древнем городе на реке Неве, о сфинксах, о Египте, в котором никогда не бывает снега… Она сказала, что эта статуя изображает валькирию — одну из тех легендарных дев, которые якобы уводили погибших героев в Валгаллу. Она говорила: "Гай, Снежная Дева — это фантазия поэта, и она не станет реальностью оттого, что ты напишешь на постаменте статуи эти стихи. Прекрасных стихов много. В этой жизни вообще много прекрасного, и когда-нибудь ты полюбишь настоящую девушку. А Снежная Дева — всего лишь красивая фантазия". Потом мама прочитала мне сказку Андерсена "Ледяная дева" и сказала: "Видишь, как опасно оказаться во власти холодного божества? Дочери Евы прекраснее и добрее. Поэзия — это поэзия, а жизнь — это жизнь. Александр Блок всю жизнь любил реальных, земных женщин". Помню, я тогда сказал: "Конечно. Где же он мог встретить настоящую Снежную Деву!" Мама ничего не ответила, и больше мы не разговаривали на эту тему. Я понял, что она боится Снежной Девы, но не стал спрашивать, почему. Я как будто чувствовал, что за этим её страхом стоит нечто такое, чего мне не понять. То, чего бы она не смогла мне тогда объяснить. Теперь, когда я знаю о себе всю правду, я не нуждаюсь в объяснениях. То, что случилось более шести лет назад, было для мамы шоком и вместе с тем… Она сказала, что у неё было чувство, будто случилось то, что должно было случиться. Как будто исполнилось некое проклятие, тяготевшее над ней, над моим отцом, надо мной. Под загадочной Снежной Маской скрывался лик смерти. Снежное дитя — плод греха — должно было растаять. И даже то, где меня, вернее, моего двойника, нашли, казалось ей неким зловещим знаком. Ханна, которым меня подменили колдуны, нашли в пропасти, а эта пропасть была расщелиной старого ледника… Да-да, совсем как это было с андерсеновским Руди, который оказался во власти Ледяной Девы. Забавно, но я тоже оказался во власти Снежной Девы, пришедшей из какой-то непостижимой, дикой дали. И в конце концов судьба занесла меня в эту даль. В этот странный заснеженный мир — Айсхаран. Поэзия — это поэзия, жизнь — это жизнь, но иногда они вдруг сливаются воедино, и тут уж ничего не поделаешь. Когда я увидел тебя из окна того дешёвого детского магазина, я вспомнил статую, которую когда-то давно назвал Снежной Девой. Ты на неё чем-то похожа, но дело даже не в этом… Ты была такая красивая, грациозная и светлая… Такая чистая на фоне этого заплёванного квартала. Такая… нездешняя. Действительно как дочь иных времён. Увидев тебя, я вспомнил свою Снежную Деву, сад, где стояла эта статуя, стихи, дворец… Почему толчком послужило именно твоё сходство с этой статуей? Не знаю… Возможно, потому, что эта часть моей памяти была не затронута клеветой аханаров. Эта крупица воспоминаний относилась к тем, что очень глубоко запрятаны где-то в нашем подсознании, и никто не может до них дотянуться. Они остаются незапятнанными. Пользуясь моей амнезией, колдуны старались создать у меня искажённые представления о моём прошлом, о матери. Но они не могли знать тех многочисленных мельчайших деталей, из которых состоит жизнь каждого человека и которые неизбежно откладываются в тайниках его памяти. Любая из этих деталей может неожиданно всплыть на поверхность и стать чем-то вроде обломка судна, за который уцепится утопающий. И тогда все обломки прошлой жизни начнут складываться, постепенно создавая реальную картину. Я стал вспоминать то, что со мной было на самом деле. Свою настоящую жизнь. Картины всплывали одна за другой, и они совершенно не походили на то, что мне рассказывали о моём прошлом аханары. Чем больше я вспоминал, тем больше убеждался в том, что меня обманывают. Я хотел понять, почему, но вопросов решил не задавать. Я был уверен, что в ответ опять услышу ложь, и к тому же мои вопросы могут вызвать у аханаров подозрение. Я решил сам выяснить, что это за паутина лжи вокруг меня и как из неё выбраться. Я стал чаще бывать в Гаммеле, слушать разговоры, знакомиться с прессой. Я бывал в маленьких интернет-клубах Шиман-Тауна, чаще в том, который возле рынка. Там ведь сроду никто не интересуется клиентами, на них там даже не смотрят. Спускаешь монету в автомат и гуляй по сети хоть часами. Я нашёл в электронной библиотеке сочинения Александра Блока, ещё кое-какие книги… Некоторые из них мне читала мать. Время от времени передо мной возникало её лицо. Не то, застывшее и отстранённое, которое я видел на городских информационных экранах, когда показывали сводки новостей. Я стал вспоминать лицо своей матери. Сначала это было словно какие-то вспышки… Как будто луч света на мгновение осветил зеркало, в котором отражается лицо, и тут же погас, а лицо снова растворилось во тьме и забылось. Но эти вспышки становились всё более яркими и продолжительными. Образ моей матери словно всплывал из глубины, приближаясь ко мне сквозь толщу воды. Бродя по улицам, я старался не пропускать ни одного информатора. И однажды я увидел портрет Джорджа Кинга… Теперь, когда память вернулась ко мне окончательно, я знаю, что всегда буду вспоминать короля с любовью. Он был мне хорошим отцом. Джорджа Кинга я практически не знал. Аханары говорили мне, что этот лебронский священник был любовником и сообщником моей матери, который помог ей убить мужа и сына и которого она впоследствии тоже приказала убить — якобы испугалась, что он проболтается… И вот однажды я увидел на информаторе портрет Джорджа Кинга. Прошло уже много времени после его убийства, но, поскольку у следствия появились какие-то новые факты, эта информация вместе с его портретом стала появляться чуть ли не на всех городских улицах. Я стоял перед информатором и вдруг заметил, что какая-то девочка смотрит на меня с удивлением. Я проклял себя за беспечность — ведь жители Гаммеля могли узнать меня по моим детским портретам, хотя вообще-то родители в своё время строго запретили заполонять город моими изображениями. Да и на экране я почти не появлялся. Отец и мать защищали меня от излишней публичности. Тем не менее, являясь в Гаммель из Айсхарана, я обычно ходил по самым тихим улицам, а в людных местах иногда надевал чёрные очки — на всякий случай. Проще всего было маскироваться в прохладную погоду: опустил капюшон пониже — и всё. Ребята из главерских банд, с которыми я общался, меня не узнавали. По замыслу Айслинда, они должны были узнать, кто я такой, но позже. Я решил, что с возрастом здорово изменился, и стал менее бдительным. А тут вдруг на меня уставились… Я поскорей накинул на голову капюшон и пошёл прочь. Свернул на какую-то улицу, и она показалась мне знакомой. Там был храм — совсем небольшой, белый, с крестом на шпиле… И тут меня словно что-то ударило. Перед глазами поплыли картины: статуя ангела с мечом, белые лилии возле узорчатой ограды, полутёмная церковь и два лица — женское и мужское. Моей матери и священника — того самого, которого я только что видел на информационном экране. Джорджа Кинга. Они оба были очень красивы, и было в них что-то такое… Я вдруг подумал: неужели эти двое способны причинить зло — друг другу или кому-нибудь ещё? Я вошёл в церковь и вспомнил, как бывал там с матерью. Это был очередной толчок, который пробудил массу воспоминаний. Правда, они были отрывочны, и я никак не мог расположить их в хронологическом порядке. Я вернулся к тому информатору, и мне стало ясно, почему девочка посмотрела на меня с таким интересом. Это была весьма наблюдательная девочка… А может, сказалось то, что мы были рядом — я и мой отец… Вернее, его изображение. У нас с ним немного сходства, только верхняя часть лица и глаза. Я видел отца Джорджа только в раннем детстве. Когда я стал постарше, мать перестала водить меня в тот храм. Она не хотела, чтобы я о чём-то догадался, это было ни к чему. И вот я догадался. Теперь я знал, что, как говорят в народе, являюсь попросту ублюдком. Сперва это вызвало у меня злость. Но я снова вспомнил их. В том маленьком храме… Их лица становились всё чётче и чётче. Мои мать и отец из застывших портретов постепенно превращались в живых людей. И ненавидеть их мне не хотелось. Я вспомнил наши с матерью разговоры, прогулки за город. Даже наши маленькие ссоры, которые она всегда умела свести к шутке… Могла ли она меня ненавидеть? Да ещё так, чтобы желать мне смерти! Даже если она ненавидела своего мужа и всё, что о нём напоминало, то уж я-то его точно не напоминал, поскольку был сыном другого. Теперь мне ещё больше хотелось узнать правду о происходящем в Гаммеле, о роли королевы во всём этом и вообще о ней. Я вдруг понял, что на самом деле никогда не питал к ней настоящей ненависти. Что бы мне ни говорили о ней аханары, я ненавидел эту женщину только за то, что не должен был её любить. Не имел права, поскольку любить злодейку нельзя, даже если при виде её у тебя сжимается сердце. Живя среди аханаров, я вообще словно бы отключил своё сердце. Иногда мне казалось, что, пока я лежал в ледяном коконе, оно попросту превратилось в кусок льда. Аханары заботились обо мне и вроде бы даже были ко мне добры, но привязанности я ни к кому из них не испытывал. Я чувствовал, что они способны на всё, что они опасны, даже когда кажутся милыми и добрыми. Я знал, что нельзя подпускать их слишком близко. И хотя меня извлекли из ледяного кокона, в каком-то смысле я так в нём и оставался. Я создал ледяную броню, которая никому не позволяла залезть мне в душу. Иногда я сам не мог понять, почему на меня какими-то волнами находит ярость, почему мне так плохо… А мне просто было очень одиноко. Демона из меня недоделали, и я не мог жить без любви. Но я её боялся. И продолжал бояться, когда вспомнил своё германарское детство. Я знал, что эта проснувшаяся во мне детская любовь к матери — любовь бессознательная. Ребёнок любит мать, не анализируя свои чувства и, как правило, не задумываясь о том, плоха она или хороша, правильно поступает или нет… Если она добра к нему, она однозначно хороша и плохой быть не может. Я изучал обстановку, стараясь смотреть на всё объективно и отстранённо. Мне слишком не нравилось то, что творится в Германаре, и меня слишком долго обманывали, чтобы я полностью перестроился, поддавшись эмоциональному порыву. Я должен был вспомнить всё и выяснить, какая роль в происходящем отведена мне. С Айслиндом и теми, кто жил со мной в Серебряном замке, я вёл себя по-прежнему — пусть считают, что сделали из меня то, что хотели: нечеловечески сильного подростка с изменённой памятью, большим самомнением и холодным сердцем. Знаешь… Пребывание в коконе из магического льда не может не повлиять на душу. Я стал не только более сильным, но и более жестоким. Я могу убить, и не только зверя. Я не боюсь встретиться лицом к лицу сразу с несколькими врагами, хотя прекрасно понимаю, что могу погибнуть. У горма должна быть психология камикадзе. Я не стал камиказде, но, наверное, в моём бесстрашии есть что-то нечеловеческое. Когда я вспомнил мать, во мне проснулся страх. Обычный человеческий страх. Мы хотим и вместе с тем боимся что-то знать, боимся потерять, разочароваться… Я старался, чтобы ни король, ни колдуны не заметили произошедших со мной перемен, но они не из тех, кого легко обмануть. Вскоре я обнаружил, что один молодой аханар — его звали Двайн — повадился за мной следить. Он доложил Айслинду, что я интересуюсь личностью убитого пару лет назад священника Джорджа Кинга. Когда Айслинд заговорил со мной об этом, я решил ответить настолько честно, насколько это возможно, чтобы не выдать себя. Я сказал, что догадался, кто мой настоящий отец, и теперь меня волнует, смогу ли я занять германарский трон. Вдруг тайна моего происхождения кому-нибудь известна и он решит меня разоблачить. Король вздохнул с облегчением и заверил меня, что несмотря на грехи своей матушки я всё же являюсь законным наследником. Ведь Георг Август признал меня и сам меня таковым официально объявил. Айслинду понравилось моё стремление заполучить корону, но Двайн продолжал за мной следить. Этот парень был очень проницателен. Он чувствовал, что я втайне провожу какое-то расследование. Появляясь в Гаммеле, я общался уже не только с Совами и Лисами… Не только с теми, с кем мне советовали общаться аханары. У Двайна тоже был линдимин, и он довольно часто бывал в Германаре. Однажды он выследил меня, когда я подобрался поближе к трибуне во время ежегодного парада в честь первых поселенцев. Я хотел увидеть королеву поближе, и мне это удалось. Она много улыбалась, но я чувствовал, что ей совсем не весело. В окружении своей свиты она казалась такой одинокой… Двайна я заметил, наверное, потому, что он слишком пристально на меня смотрел и я почувствовал его взгляд. Я увидел его в толпе и понял, что мой интерес к королеве вызывает у него подозрение. Вечером меня позвал для разговора Киммирелис, старший маг. Он поинтересовался, не вспомнил ли я своё прошлое. Аханары говорили мне, что долго продержали меня в коконе из магического льда, чтобы исцелить мои раны — те, которые я получил, когда моя мать устроила покушение на мою жизнь. Якобы другого способа меня вылечить не было. Все те годы, что я среди них провёл, аханары делали вид, будто стараются полностью восстановить мою память, которая сильно пострадала из-за травмы головы и пережитого шока. Они говорили, что, рассказывая мне о моей жизни, помогают мне вспомнить всё. На самом деле они были уверены, что память ко мне не вернётся — всё-таки я довольно долго пролежал во льду. Моя личность должна была полностью измениться. Как ни странно, она почти не изменилась, и память стала возвращаться. Двайн явно это понял и поделился своими подозрениями со старшим магом. Я сделал виноватое лицо и сказал, что, к сожалению, ничего нового не вспомнил, хотя недавно даже ухитрился увидеть королеву Изабеллу совсем близко. Киммирелис спросил: "Ну и какие она вызвала у тебя чувства?" Наверное, если бы я сказал, что никаких, они бы поняли, что я стараюсь подчеркнуть своё равнодушие к ней, а следовательно скрываю своё истинное к ней отношение. Я изобразил крайнюю степень смущения и «признался», что она мне жутко понравилась — уж больно красивая. Хочется смотреть и смотреть. Я ведь дескать не помню, что она злая. Для меня она просто очень красивая женщина. Киммирелис расхохотался и хлопнул меня по плечу. Сказал: "Сразу видно — растёт мужчина. Почаще прогуливайся по тем посёлкам, которые сейчас растут возле ледяного замка. Там много хорошеньких девчонок. В Гаммеле лучше шашни не заводи, а то ещё засветишься раньше времени. И перед королевой не мельтеши. У неё-то память в порядке, и она вполне может тебя узнать". По посёлкам я, конечно, прогуливался и всё брал на заметку. Я выяснил, кто на самом деле губит рощи, и стал догадываться, почему всё это сваливают на Сельхенвурдов. Айслинд уже давно ненавидел этот древний ангиерский род — возможно, потому, что там всегда рождались самые сильные маги. Мне захотелось побольше узнать о магии, в частности о магии перехода. Линдимин помогает открывать врата, но безопасность перехода не гарантирует. Большинству он просто помогает открывать уже сделанные кем-то врата. Ведь и я, и похитители детей всегда пользовались теми вратами, которые делали Айслинд и самые искусные из аханаров. В основном это были арки, иногда зеркала. Кстати, зеркальный переход труднее. Самое надёжное — двусторонняя арка…