Свободные размышления. Воспоминания, статьи - Илья Серман

Как автор «Истории Пугачевского бунта», Пушкин неминуемо должен был пересмотреть свой взгляд на дворянство как основную силу возможного в будущем нового бунта. Г. Макогоненко полагал, что «открытая Пушкиным трагедия русского бунта не позволяла приблизиться к пониманию судьбы будущей революции. На этот вопрос ни история, ни современность ответа не давали <…> Великая крестьянская война, возглавлявшаяся Пугачевым, – это исторически оправданная и важнейшая в истории России акция народа»318.

По свидетельству Баранта, Пушкин думал о неизбежности новой крестьянской войны (жакерии) и, следовательно, в ней видел ключ к «формуле» русской истории XIX века, то есть очень к ней приблизился.

Жестокость, отмеченная Пушкиным в крестьянских бунтах, больших и малых, в Пугачевском восстании и в холерных бунтах 1831 года, заставила его посмотреть на «народ», то есть на русское крестьянство, без всякой идеализации, без всякого умиления. Пушкин понял, что «русский бунт», о котором его персонаж в «Капитанской дочке» думает, что он «бессмысленный и беспощадный», на самом деле имеет очень определенный смысл – полное уничтожение всего дворянского сословия, а следовательно, объясняет и его «беспощадность».

Когда Пушкин говорил Баранту о неизбежности «жакерии», то он основывался на опыте Пугачевского восстания, о котором писал в «Замечаниях о бунте», предназначенных лично царю: «Весь черный народ был за Пугачева <…> Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны» (9, 375).

Союз самодержавия и дворянства победил крестьянский бунт в 1773 – 1774 годах. Победит ли он в будущей жакерии? Как писал Макогоненко, «во взглядах Гринева много важного, основательного – например, традиции дворянской чести. Разрушение этих традиций и страшно, и тревожно»319. В этом разрушении видел Пушкин главную опасность и предвестие возможного краха самодержавия. Таков был его подступ к «формуле» русской истории.

Иерусалим

2007 г.

В защиту «Графа Нулина»

Бесспорный шедевр пушкинской стихотворной новеллистики «Граф Нулин» стал неожиданно в XX веке предметом глубокомысленных, а иногда и чрезмерных усилий в поисках подозреваемого в нем «второго плана».

Однако один из современников Пушкина уловил в поэме всеопределяющую грустную ноту, не замечаемую среди блесток остроумия и шутливости, какими поэма наполнена.

Эту пушкинскую тему первым отметил Белинский, правда, в частном письме, а не в журнальной публикации. 21 июня 1837 года он писал из Петербурга К.С. Аксакову: «Что за поэт этот Пушкин! Я с наслаждением и несколько раз перечел его – что бы ты думал – его “Графа Нулина”. Не говоря о верности изображений, волшебной живости рассказа, удивительном остроумии, он и в этой шутке, в этой карикатуре не изменяет своему характеру, который составляет грустное чувство320:

Кто долго жил в глуши печальной,Друзья, тот, верно, знает сам,Как сильно колокольчик дальныйПорой волнует сердце нам.Не друг ли едет запоздалый,Товарищ юности удалой?..Уж не она ли?.. Боже мой!Вот ближе, ближе… сердце бьется…Но мимо, мимо звук несется,Слабей… и смолкнул за горой321.

В этом обращении к «друзьям», далеким, но все же близким, в этом упоминании о «запоздалом» друге как бы прорывается сквозь прозу быта и легковесность героев поэмы серьезная, почти трагическая тема одиночества и несвободы.

Эта лирическая тема пронизана тем чувством грусти-уныния, которое Пушкин считал особенным свойством национального характера и всей русской поэзии («От ямщика до первого поэта мы все поем уныло…»).

Поэма построена на авторском, прямо высказанном отношении к событиям и людям, в поэме изображенным. Вся скука деревенской жизни, вся ее ежедневная проза с подробным перечислением того, что можно увидеть на грязном дворе: «Три утки полоскались в луже» и т.д. – все это, как ни странно, сосредоточено на любимом пушкинском времени года – осени.

Обычно, когда говорят о лирической ноте в поэме, то приводят действительно почти трагически звучащие строки: «Кто долго жил в глуши печальной…». Но ведь эта лирическая нота, эта печаль узника «глуши» звучит с особенной силой в перечислении того багажа, с которым едет из Парижа граф Нулин. Ведь все, что он везет с собой, и самая возможность это везти из источника новейших мод и идей представляется михайловскому узнику прельстительной и недостижимой. Как это ни удивительно, но никто из исследователей такой веселой поэмы не задумался над горестным положением сосланного без определенного срока и без надежд на его сокращение бесправного узника.

Зная неистребимую, так и не удовлетворенную тягу Пушкина к центрам современной цивилизации – Парижу и Лондону, можно понять, с какой завистью он сообщает о том, что Нулин везет нашумевшую брошюру Гизо, альбом политических карикатур, новый роман Вальтер-Скотта, последнюю песенку Беранже, bons-mots парижского двора… Все, что недоступно, или почти недоступно, ему самому.

Реплика графа Нулина – «Как можно жить в ее (России) снегах» – так созвучна переживаниям самого Пушкина в Михайловском, его нечастым, но выразительным замечаниям в письмах «скучно», «душно»; его мечтам о том, что Александр позволит ему «выбрать себе сторону по сердцу», «…черт возьми это отечество…» На этом фоне разговор о парижских театрах, о том, что недоступно, но о чем все-таки мечтается, и забавляет, и ранит автора:

А что театр? – О! Сиротеет,C’est bien mauvais, ça fait pitie.Тальма совсем оглох, слабеет,И мамзель Марс – увы! стареет…Зато Потье, le grand Potier!Он славу прежнюю в народеДоныне поддержал один. (4, 241)

Вот эта лирическая нота – тоска по свободе, мечты о Париже как о чем-то несбыточном – видимо, внушила исследователям стремление найти за очевидным нечто вроде второго плана. Его искали уже и критики 1920-х годов.

Гершензон, инициатор философского толкования поэмы, был осторожен и только предположил, что «Пушкин одел свою мысль в жанровую и шутливую одежду, мастерски сшитую, но ведь одежда есть только одежда, прикрытие, и ничего больше…»322 Далее он не пошел, высказав не очень убедительное предположение об исторической мысли Пушкина, скрытой за внешним сюжетом поэмы.

Гуковский увидел в «Графе Нулине» «историческое произведение о современности и изображение обыденных и вовсе не свободолюбивых людей, обывателей, российских дворян, которые и составляют реальное большинство благородного сословия и, увы, реальную политическую силу»323.