Хемлок, или яды - Габриэль Витткоп

Он не стал уточнять, в чем заключалась эта несерьезность, но зато очень внимательно и вежливо выслушал историю, которую поведал ему Сент-Круа.

За разговорами они коротали долгие дни, и общество кавалера, пусть подозрительного, вносило разнообразие в общение с крысами, блохами и прусаками. Быстро сблизившись, Сент-Круа и Эджиди с удовольствием беседовали о естественных науках - особенно о химии. Сент-Круа был намного осведомленнее в этой дисциплине, нежели сведущий в ботанике Эджиди, но наука о ядах была близка и тому, и другому, так как сицилиец учился в палермской школе, а Сент-Круа получил образование у базельского химика и аптекаря Христофора Глазера, жившего в Париже на улице Пти-Лион. Впрочем, Сент-Круа обращался к своему учителю лишь за препаратами для алхимических опытов и никогда не имел возможности, да и не испытывал желания применить свои роковые познания на практике.

— Мне бы хотелось познакомить вас с Глазером, - сказал Сент-Круа, не переставая остервенело чесаться. - Он ординарный аптекарь короля и его старшего брата, а кроме того показывает химические опыты в Ботаническом саду. Это не только достойный ученый, но и весьма скромный человек, который не гнушается продавать своим клиентам даже папоротниковый сироп или сок маттиолы.

— Я был бы вам весьма признателен, - любезно ответил Эджиди. - Но вы случайно не знаете, не осталось ли в кувшине еще пары капель воды и скоро ли нам принесут свежей соломы, потому что старая превратилась в труху?

Сент-Круа договорился, чтобы жена передала ему немного белья, и та послала спросить Мари-Мадлен, не желает ли она что-нибудь написать: Элизабет давно уже перестала ревновать. Тогда Мари-Мадлен в очень резких выражениях сообщила любовнику о роли, которую сыграл в этом деле Дрё д’Обре. Сент-Круа и сам его подозревал, но открытые обвинения внушили еще больше злобы к советнику. Эджиди и тут внимательно все выслушал, а затем подытожил:

— Сударь, если французы не улаживают дела с помощью оружия, то быстро о них забывают. К тому же они совершают преступления столь безыскусно и так неумело мстят, что нередко сами же становятся жертвами собственных заговоров. Французы столь громогласно проклинают своих врагов, что, лишаясь имущества и чести, навлекают на себя страшную гибель, намного превосходящую по своей жестокости причиненное ими зло. У меня на родине все иначе, и наша вендетта куда мудренее. Итальянцы и сицилийцы весьма преуспели в собственном искусстве и умеют смешивать яды таким образом, что их не выявить даже самому опытному медику. Вызывая в зависимости от случая либо медленную, либо скоропостижную смерть, эти средства не оставляют ни малейших следов. А если какие-то улики и остаются, их двусмысленный характер позволяет объяснить все банальной болезнью, и, стремясь скрыть свое невежество, врачи ссылаются на какую-нибудь естественную причину. Ведь наивысшее искусство заключается в том, чтобы свалить вину за людские злодеяния на Природу-Матушку - не правда ли, сударь?

В окна хлестала апрельская гроза. Контрастная светотень ласкала серебряное блюдо, на котором показывали рожки вафельные трубочки, а также бутылку бургундского на инкрустированном минералами столе, где над фавнами и гарпиями переплетались затейливой вязью яшма, агаты и ляпис-лазурь. Утопавшая в кресле Мари-Мадлен, в подбитой серым панбархатом верхней робе, из-под которой выглядывала желтая камчатная юбка, задумчиво потягивала вино. Напротив сидели ее дети, прижимаясь друг к другу, как птички на ветке: все трое хорошенькие, похожие на нее, они молча ждали невероятного события - их должны были угостить вафельной трубочкой. Луиза, которую мать терпеть не могла, вечно испуганный Жан и Мари с ее ангельской улыбкой - внебрачная дочь, так и не научившаяся говорить. Обведя всех тяжелым взглядом, Мари-Мадлен остановила его на Луизе, а затем вдруг разозлилась и резко стукнула кулаком по столу:

— Да у вас же заячья губа, мадмуазель потаскушка!

Ничего не поняв, но опешив, девочка вздрогнула, а брат и сестра прижались к ней еще крепче. Но Мари-Мадлен уже смягчилась:

— Пустяки... Просто отблеск... Или тень...

И, обернувшись, она щелкнула пальцами:

— Масетта!.. Масетта!.. Бутылка пуста!

Новую принесла не Масетта, а Тибод Гуэн.

— Где Масетта?

— Она приболела, мадам.

— Ей еще вчера нездоровилось, - в нетерпении сказала Мари-Мадлен.

— Вот она взаправду и слегла.

— Пусть пошлют за аптекарем.

— Аптекарь уже пришел, мадам: он-то и сказал, что Масетта захворала.

Чтобы не оставлять Масетту одну в ее клетушке рядом с комнатой госпожи, служанки уложили больную на тюфяк в просторной кухне, где в отсветах очага алела длинная воспаленная шея. Масетта хваталась рукой за грудь и хрипло, прерывисто дышала. Теперь она со звериной цепкостью перебирала в памяти эпизоды собственной жизни, которую уже не могла представить иной. Оффемонская пахота, коричневато-серые стада, церковный колокол, шествие бродячих комедиантов, ну и, конечно, голод, непосильные тяготы. Затем вдруг служба в Пикпюсе - пугающий мир богачей, где надлежало прислуживать незнакомой девочке. Как она показывала ей месяц в ведре с водой. Как давала нужные травы. Или как размозжила на Бьеврской улице череп новорожденному. Работа без конца и края: подготовить клистир, опорожнить тазик, прогладить кружева - каждодневные хлопоты, из которых, в сущности, и состояла вся жизнь. Она разворачивалась длинной лентой, Масетта даже не успевала мысленно комментировать и объяснять мелькавшие перед глазами картины. Но тот день, когда ее облачили в одежду горничной - темное сукно и голландское полотно, был самым торжественным. А еще день свадьбы, когда она нарядила барышню в красивое платье с серебряной чеканкой, застегнула пряжки на рукавах и поднесла драгоценности. Как она любила слушать на балах музыку! И вот теперь придется со всем проститься, она чуяла нутром: это конец.

Поздним вечером служанки разбрелись по углам, и в кухне остался лишь поваренок - следить за огнем, но тоже задремал у единственной свечки.

— Пойди... скажи, - из последних сил выговорила Масетта, — ска...

Но мальчишка безмятежно спал и, очнувшись как раз вовремя, чтобы подбросить дров в гаснущий огонь, увидел, что белки у нее закатились.

Мари-Мадлен известили, когда она уже легла. Ничего не сказав, она села прямо, а затем снова упала на подушки и натянула одеяло на голову, словно решила еще поспать. С тех пор первой горничной стала Дантю - женщина с крошечными губами, которая прислуживала еще старой мадам де Бренвилье. Она взяла себе в помощницы двух молодушек - Арманду Юэ и Франсуазу Руссель.

Эджиди сообщил Сент-Круа несколько рецептов, которых тот еще не знал, и, чтобы не остаться в долгу, Сент-Круа поделился собственными познаниями. Словом, время, проведенное в застенке (где оба просидели не так уж долго), не было потрачено впустую.

В один прекрасный день, а именно 2 мая, к Мари-Мадлен явился побледневший, исхудавший Сент-Круа с горестным, надломленным взором.

— Бедного верного любовника наконец-то выпустили на свободу, - невесело сказал он. - Но что это за свобода, мадам!

Он страдал от прострелов в левом плече, в волосах торчала солома, и он умирал без любви. Ну и, разумеется, нуждался в деньгах, ведь отныне Мари-Мадлен была перед ним в неоплатном долгу. Не из-за нее ли бросили его в тюрьму? Не она ли спала в мягкой постели, пока он томился на трухлявой подстилке? Лакомилась овсянками, пока он ломал зубы о черствые хлебные корки? Наслаждалась отменным вином, пока он утолял жажду гнилой водой? Он не упустил ни малейшей детали, упорно подчеркивая, что тюрьма ухудшила его финансовое положение (хотя оставалось неясно, каким образом). Стыдясь, волнуясь, смущаясь, Мари-Мадлен терпеливо выслушала длинную и жалобную историю его злоключений.

Освобожденный в июне Эджиди остановился у Сент-Круа на улице Отфёй. Он прожил там полгода, после чего вернулся в Италию, где его ждал баснословный подарок судьбы: счастливая звезда, красноречие и личное обаяние помогли ему жениться на графине Фантагуцци - дальней родственнице герцога Модены и самого Эджиди, происходившей из рода Ченчи, хотя никто об этом не подозревал. Так разбогатевший авантюрист превратился к концу жизни в добропорядочного человека.

Но Сент-Круа была уготована куда более неспокойная участь. Эджиди подстрекал к мщению, а Мари-Мадлен еще решительнее настраивала любовника против Дрё. К тому же нужно было срочно подумать о большом богатстве и крупном наследстве, ведь состояние молодой женщины неуклонно растрачивалось в мотовстве, играх и безумных развлечениях на пару с любовником. Она уже влезла в долги, и потребность в деньгах с каждым днем росла. Тем временем Мари-Мадлен терзали сомнения: быть может, Сент-Круа любит ее уже не так сильно, как представлялось поначалу? Быть может, у нее даже есть соперницы (и она имела в виду вовсе не бледнышку Элизабет)? Быть может, он просто хитростью выманивал у нее золото и подарки?.. Но слишком поздно: жребий брошен, и она ни в чем не могла отказать Сент-Круа. Мари-Мадлен хотелось привязать к себе этого человека навсегда - вплоть до глухих морозных зим, но ждала она уже не любви, ведь их сговор обрел иную, преступную форму.