Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Еще до начала занятий Набоковы узнали, что Германия, нарушив пакт о ненападении, вторглась в Советский Союз. Атака была внезапной и беспощадной. Владимира, не питавшего иллюзий по поводу прочности союза между Гитлером и Сталиным, переход к открытой конфронтации все-таки взбудоражил. Он страстно желал, чтобы Британия чудесным образом выиграла войну на обоих фронтах, разгромив сначала Гитлера, а потом Сталина. В его фантазиях оба диктатора влачили жалкую жизнь изгнанников в трех сотнях километров от побережья Джакарты, на заброшенном острове Рождества.

Пока немцы бомбили базы подводных лодок, топили танкеры, захватывали плотину Днепрогэс и подбирались к Ленинграду, Набоков проводил стэнфордское лето, не зная, как примириться с раздвоенной реальностью: думать о тех, кто попал в западню войны, и при этом бродить по холмам Пало-Альто в поисках бабочек. В переписке с Эдмундом Уилсоном, которого он уже называл Пончиком, Набоков размышлял о судьбе русской эмиграции после нападения Германии на Советский Союз: «Почти 25 лет русские, живущие в изгнании, мечтали, когда же случится нечто такое (кажется, на все были согласны), что положило бы конец большевизму, – например, большая кровавая война. И вот разыгрывается этот трагический фарс».

В сохранявшей нейтралитет Америке общественное мнение резко качнулось в пользу Сталина. Советского диктатора уже больше десяти лет называли здесь дядюшкой Джо, теперь многие американцы произносили это прозвище с симпатией. Даже бывший глава Временного правительства Александр Керенский, ныне проживавший на Манхэттене, отправил в СССР телеграмму со словами поддержки Сталину, выразив надежду, что Советы по случаю всенародной беды освободят из концлагерей заключенных, отменят коллективизацию и возвратят Польше ее территории. С тем же успехом Керенский мог попросить принцессу и полкоролевства в придачу. Ответа от Сталина он не получил, попытки связаться с советским послом в Америке тоже не увенчались успехом.

Советские граждане не ведали набоковской двойственности: страну охватил искренний, горячий патриотизм. Многие записывались в армию добровольцами. Стремился туда и молодой Александр Солженицын, но его забраковала медкомиссия по состоянию здоровья.

Тем временем гитлеровская армия с пугающей скоростью продвигалась вглубь советской территории. Ко времени, когда Набоков закончил читать летний курс в Стэнфорде и вернулся на восток, в Уэлсли, все военные запаса в СССР были полностью мобилизованы, а живой силы по-прежнему не хватало. Александр Солженицын с третьего раза добился-таки своего.

Молодого бойца, явившегося к месту несения службы с портфельчиком под мышкой, отправили чистить конюшни и ухаживать за лошадьми. Казаки, всю жизнь проводившие в седле, поднимали на смех новичка-неумеху. Потихоньку Солженицын освоился со своими обязанностями и даже заслужил некоторое уважение. Он в отчаянии писал жене, что единственное его занятие – выгребать навоз, тогда как «живя в России в 1941–43, нельзя стать великим русским писателем, не побывав на фронте».

Пройдя подготовку в артиллерийском училище, Солженицын правдами и неправдами добился направления в артиллерийский разведывательный полк. В Крымскую войну сам Толстой служил в артиллерии, а Солженицыну больше всего на свете хотелось идти по стопам великого мастера. Военный опыт Льва Николаевича послужил основой для написания «Войны и мира» – предмета бесконечного восхищения и даже зависти Солженицына. Александр был уверен, что из горнила истории и войны он тоже выйдет настоящим русским писателем.

У Эдмунда Уилсона война вызывала куда меньше воодушевления, чем у Солженицына или даже у Набокова. В 1940 году, когда журнал New Republic начал требовать, чтобы Америка присоединилась к Британии в ее борьбе против нацистов, Уилсон в знак протеста уволился и никогда больше для этого журнала не писал.

Хлопнув дверью, Пончик, однако, связей с редакцией не порвал – Набоков по-прежнему получал от журнала заказы. Переписка Уилсона с Набоковым продолжалась. Если Солженицын пытался подражать Толстому на поле боя, то Набоков писал Уилсону о «Войне и мире» с гораздо меньшим пиететом. Восхищаясь романом, он тем не менее жаловался в одном из писем на то, как больно наблюдать за попытками Толстого воссоединить Болконского с Наташей.

Уилсона все более увлекала идея читать русскую литературу в оригинале, и свои литературные гипотезы о русском стихе он выносил на суд Набокова. Владимиру, никогда не стеснявшемуся говорить правду в глаза, похоже, приятны были старания друга. Тон его ответов был хоть и снисходительным, но по-товарищески теплым. («Боюсь, что русских, сообщивших Вам, будто сволочь есть производное от cheval[4], следует именовать ослами».)

Будучи влиятельным критиком, Уилсон вершил судьбы литературных королей. Он навеки вписал имена Хемингуэя и Фицджеральда в когорту крупнейших писателей XX века, он зажигал звезды как великих, так и заурядных авторов. И с Набоковым он выступил в привычной роли, рекламируя его таланты и наставляя друга, как удержаться на плаву в холодных водах американского издательского бизнеса. Уилсон чувствовал себя вправе критиковать Набокова за «вредное пристрастие к каламбурам», которые, по его мнению, «у серьезной журналистики не в чести».

Познакомив Набокова с издателем, согласившимся приобрести «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», Уилсон отправил Набокову в Уэлсли восторженный отзыв. «Роман восхитил и воодушевил меня как ни одна другая новая книга уж и не упомню за сколько времени», – писал он. В том же письме Уилсон пригласил Набоковых отметить День благодарения у него дома в Уэлфлите.

К тому времени, как Набоков (один, без жены) приехал в Массачусетс, друзья успели обменяться десятками писем. В живом общении бойкий спорщик Уилсон, который после трех рюмок «валился как мешок картошки», резко контрастировал с насмешливо-сдержанным Набоковым. За год, прошедший с их первой встречи, между ними установилась тесная дружба, но она не мешала им по-прежнему расходиться во взглядах по некоторым важным вопросам.

Опыт привел Уилсона и Набокова к совершенно разным выводам относительно бушевавшей в Европе войны. В Первую мировую рядовой Уилсон побывал во Франции и за месяцы, проведенные в военном госпитале, вдоволь насмотрелся на раненых и умирающих. Он исповедовал пацифизм и с большим недоверием относился к тому, что позднее назвал подстрекательством со стороны американских евреев, толкавших США к войне в попытке «спасти свой народ».

Уилсон хотя бы прилагал усилия, чтобы побороть антисемитизм, еще в детстве навязанный ему матерью. Многие другие американцы были не склонны пересматривать свои взгляды. Той осенью Сенат США создал специальную комиссию по расследованию провоенной пропаганды в американской киноиндустрии, выразив особую обеспокоенность количеством иностранцев, руководивших голливудскими студиями. Понимая, на что намекают сенаторы, президент Франклин Делано Рузвельт парировал: Библия тоже практически полностью написана иностранцами и евреями. Американская тяга к пацифизму и изоляционизму в то время казалась неразрывно связанной с ненавистью к евреям.