Фридрих Шиллер - Лия Лозинская

Каролина сама положила конец раздвоенности чувств поэта. Она избавила его от колебаний, к которой из двух сестер больше склоняется его сердце, сказав ему первая, что Лотта его любит.

В письме, адресованном обеим — Лотте и Каролине, Шиллер с присущей ему душевной прямотой говорит о том, кем является для него каждая из сестер.

«…В нашей любви нет ни боязни, ни настороженности — как бы мог я между вами обеими радоваться моему существованию, как мог бы я сохранять силу своей души, если бы мои чувства к вам обеим, к каждой из вас, не были исполнены сладостной уверенности, что я не лишаю одну того, что оставляю для другой… Каролина мне ближе по возрасту и поэтому более схожа со мной по образу наших чувств и мыслей. Она затронула во мне больше чувств и мыслей, чем ты, моя Лотта, но я ни за что не хотел бы, чтобы это было иначе, чтобы ты была иной, чем ты есть. То, в чем Каролина опережает тебя, ты должна принять от меня. Твоя душа должна распуститься в моей любви, ты должна стать моим творением, твой расцвет должен пасть на весну моей любви…»

Пожалуй, тщеславным замыслам поэта воспитать Лотту не удалось осуществиться. Лотта Ленгефельд станет преданной женой Шиллера и матерью четверых его детей, стойко будет она переносить трудности их неустроенной жизни, она сумеет самоотверженно ухаживать за мужем во время учащавшихся приступов болезни, но плебейская гордость поэта не одолеет дворянских предрассудков, привитых Лотте средой и воспитанием.

Жену Шиллера, происходившую из обнищавшего тюрингского придворного дворянства, привлекал веймарский придворный мирок. Она не увидела его ограниченности, его ничтожества. Она не поняла, сколь тягостна была зависимость от него для Шиллера и Гете.

С восторгом вернется она в «общество», от которого ее отторг брак с поэтом-бюргером, когда в 1802 году герцог Карл Август пожалует Шиллера дворянской грамотой, — событие, к которому сам поэт отнесся явно иронически.

Чтобы иметь возможность жениться, поэту, драматургу, романисту, историческому писателю, редактору журнала, профессору и веймарскому советнику Шиллеру пришлось попросить герцога предоставить ему хоть какое-нибудь денежное пособие.

Ему назначают пенсию в двести талеров — ничтожную сумму, недостаточную даже для того, чтобы одному «жить по-студенчески».

«Вы знаете, на чем основываются все мои виды, — только на моем собственном трудолюбии», — пишет Шиллер госпоже фон Ленгефельд, прося руки ее дочери. Он по-прежнему может рассчитывать только на себя: читает лекции, пишет статьи для «Талии», редактирует сборник исторических мемуаров, переводит «Энеиду» — «совершенно нестерпимо перегружен работой…»

22 февраля 1790 года состоялась тихая свадьба Шиллера и Шарлотты; только Каролина и мать присутствовали на ней. Для самого Шиллера, давно уже отошедшего в эти годы от наивной религиозности детских лет, церковное бракосочетание было всего лишь неизбежной формальностью. Без малейшей душевной взволнованности рассказывает о нем поэт Кернеру: «В сельской церкви под Иеной, при закрытых дверях богослов-кантианец (адъюнкт Шмидт) совершил обряд венчания — очень забавная сцена для меня!»

После женитьбы Шиллер и Шарлотта не обзавелись в Иене собственным хозяйством, они остались в той же квартире, где раньше жил Шиллер, по-прежнему берут у хозяйки грошовые обеды. Летом Шиллера навестил страстный почитатель его творчества— датский поэт и философ Йенс Баггесен с женой, дочерью физиолога Галлера. С тяжелым сердцем покинул Баггесен дом, где крупнейший драматург Германии должен был по четырнадцать часов в день заниматься литературной поденщиной, чтобы прокормить себя и молодую жену.

Непосильный труд и нужда, постоянное физическое и нервное напряжение сломили здоровье поэта. В январе 1791 года Шиллер заболел. Его жизни угрожает та жестокая болезнь, которую Карл Маркс назовет непременным следствием капитализма. Как «социальную болезнь» научатся квалифицировать ее и врачи. Они заметят, что особенно часто гнездится она в сырых, полутемных комнатах, там, где поселились холод, голод и усталость. Это туберкулез легких, чахотка. Те из них, которые знают жизнь Шиллера, могут привести еще один пример в подтверждение справедливости такого вывода.

Болезнь застала Шиллера в Эрфурте, где его назначают членом Академии наук. «Меня удостоили званием члена Курмайнцской академии полезных наук. Полезных! Вон куда я хватил!» — весело сообщает он Кернеру.

Чуть оправившись, он возвращается в Иену и возобновляет чтение лекций. Но уже через несколько дней новый страшный приступ валит его с ног. Шиллер между жизнью и смертью…

Немногое знали в те времена врачи о легочной чахотке. Симптомы болезни, известные им, мало чем отличались от описанных еще Гиппократом в V веке до нашей эры. До открытия возбудителя туберкулеза, палочки Коха, оставалось почти столетие.

Спокойные строки из письма Шиллера к Кернеру, где он, врач и больной в одном лице, рассказывает о своей «катаральной лихорадке» — так определили его болезнь врачи, — читаются сегодня как трагический документ.

«Сильное кровопускание, пиявки, дважды шпанские мушки на грудь» — эти примитивные средства не могли, конечно, победить жар, «мучительное давление в груди», остановить кровохарканье. Поэту нужны были прежде всего сносные условия существования, средства для жизни; вместо них Карл Август присылает ему полдюжины мадеры «для подкрепления сил».

Сквозь бред видит Шиллер перепуганные лица Лотты и Каролины, с трудом узнает друзей. От постели больного в течение нескольких недель не отходят его студенты. «Они спорили о том, кому дежурить при мне, и некоторые дежурили по три раза в педелю… Любовной заботе обо мне и стараниям дорогих моих друзей развлечь меня я главным образом обязан своим выздоровлением…»

Но выздоровление поэта было далеко не полным. Вся его дальнейшая жизнь — непрестанная борьба воли с наступающей болезнью. Иногда удается Шиллеру отвоевать у нее несколько месяцев для творчества, иногда — только считанные часы в день, вернее — в ночь, когда он обычно работал.

«С моим здоровьем все по-прежнему, не лучше и не хуже… Неустанные труды примиряют меня с печальным существованием, на которое обрекает меня моя немощная плоть», — пишет Шиллер зимой 1793 года философу Фишениху.

А между тем уже первые недели вынужденного безделья опустошили его тощий кошелек, в то время как восстановление здоровья требовало все новых расходов. Шиллер страдает от отсутствия самых необходимых вещей — раньше он обходился без них, теперь это становится трудней. «Мой врач весьма настаивает, чтобы эту зиму я совсем не выходил без шубы, а у меня ее еще нет, — пишет он своему издателю Гешену 11 февраля 1791 года. — Я предоставляю Вам свободу, если Вы найдете что-нибудь хорошее, сообразоваться с вашим вкусом, лишь бы мех не обошелся мне намного дороже пяти луидоров».