Египтолог - Артур Филлипс

21 окт.

Привет-привет, Ральфи!

Пока ты там охотишься за чернокожими девочками в касбах (да, сэр, я тут недавно ходила в синематограф и теперь точно знаю, с чего это тебя, мой нечестивый Шейх, понесло в Египет и Аравию), я не желаю сидеть сиднем и слушать нудятину Инге про суровые зимы Исландии, понятно вам, мистер?

Мне удалось-таки выскользнуть на пару ну просто здоровских вечеринок в заведении Дж. П., ты бы это, я знаю, точно не одобрил. Хотелось бы мне знать, что именно ты бы не одобрил: заведение Дж. П. или меня на здоровской вечеринке? Если честно, если б ты видел, как мне тут приходится, ты бы подумал, что меня упекли в тюрьму или что-то в этом роде.

Может, тебе будет интересно узнать, что Дж. П. познакомил меня со своим другом, как там его зовут, на языке вертится, а, вот: Корнелиус Мэйси. Ну вот, этот Корнелиус на меня запал, да, а еще он так танцует! Мы познакомились во вторник, и он появляется уже четвертую ночь подряд. Дж. П. тут обмолвился, что у этого парня Корни денег ну просто завались. Одевается он точно как магнат. Мне нравится, когда меня заваливают деньгами, да-да, мистер Трилипуш, вот так-то!

Остынь, бриташечка. Он для меня ничего не значит, ты — мой единственный, мой исследователь, мой Герой.

Ищейка тоже со мной любезничает. Не знаю, что и думать. Я тебе прямо скажу, там и смотреть не на что. Дня через два после того, как он появился, я собиралась пойти на девичник, ну как раньше, вышла из дому, смотрю — ищейка стоит, меня поджидает и говорит: «Пошли, я тебя угощу». А девочку не нужно приглашать дважды.

Что ты привезешь оттуда своей Царице? Знаю, знаю, гробница под завязку набита драгоценностями, которым миллион лет. Египетские украшения сейчас в моде, это здорово. Только не надо ничего б/у и с плесенью. Понимаешь, Ральфи, девочка не будет носить на шее музейный экспонат, это я тебе говорю.

А ищейка — там, и смотреть не на что. Волосы цвета морковки, кожа в рытвинах. Правда, он меня стесняется, в глаза мне смотреть не может. Это верный знак — значит, втрескался по уши. Ты, мой Герой, тут исключение, ты когда рассказывал свои грязные стихи, глядел на меня прямо-прямо. А этот — он провожает меня в заведение Дж. П., когда мне охота, когда становится скучно и надо ночью повеселиться, и он трогательный, как щенок. И вот что я тебе скажу: он говорит, что ищет какого-то австралийского мальчика, а на самом деле интересуется тобой. Мне кажется, он еще и потому интересуется, что хочет узнать, свободно ли мое сердце для нового парня. Нет, Ральфи, не волнуйся — и приезжай быстрее домой! Я тебя совсем задразнила, да? Но ты посмотри на все моими глазами. У тебя там приключения. А со мной обращаются, как с заключенным, — только потому, что я сейчас крошечную чуточку нездорова.

Интересно, ты уже нашел сокровища? Как думаешь, стены гробницы Атум-хаду — они какие? Если вспомнить его стихи — ум за разум заходит, сразу становится ясно, что в его гробнице наверняка есть на что посмотреть! Даже и не думай, мистер, или по крайней мере отложи эти мысли до возвращения. Я тебя жду не дождусь, Герой, чиста, как первый снег.

Но ты так далеко, так далеко от меня — ужас, да? А я с той минуты, когда ты прыгнул на корабль и помахал мне шляпой, не получила от тебя ни строчечки. Я засыпаю, представляя, как ты читаешь мне стихи царя — порочные, страстные. Иногда я просыпаюсь и вижу, что Инге читает твою книгу. Немудрено.

Как долго ты там еще пробудешь? Здесь скучно, это ты виноват. С тобой мне ни разу не было скучно, даже когда мы смотрели на скучное старое разломанное кресло фараона в музее. Пришла пора что-то менять, Ральфи. Я хочу замуж. Я заслуживаю лучшего, разве нет? Я заслуживаю того, что ты мне обещал. Мне тут больше не нравится, не нравится Инге, не нравится сейчас даже папочка.

Так-то вот!

м.

Среда, 15 ноября 1922 года

Встал затемно.

Рассвет застал меня на участке; с собой я принес провиант, воду, еще два электрических фонаря. Легкими пинками разбудил своих людей, уютно расположившихся в Пустой Камере.

И вновь в пролом! Устанавливать рычаги, вставлять клинья, пытаться ввинтить крюки, напрягать позвоночник, прикатывать обратно нерасплющенные валики, выслушивать жалобы рабочих (чем ближе цель, тем громче жалобы) на скользкие веревки, от которых их ладони покрылись волдырями (забыл купить им перчатки), тянуть влево, толкать вправо.

Обед. Мне нужна тяжелая техника, которую я не могу купить и открыто привезти на участок. Как обойти этот упрямый угол, из-за которого дверь словно тяжелее? Может быть, мне следует относиться к находке менее бережно и попросту разбить дверь на мелкие кусочки. Но на это я не пойду при всем желании. Мы расчищаем, дабы сохранить.

Наше продвижение вперед — каторжное, на фоне недомоганий, кровоподтеков и адски болезненных лопнувших волдырей оно почти незаметно. В сумерках я отослал рабочих по домам и рухнул на походную кровать, кожей ощущая переменчивые сквозняки и ветреное тепло Пустой Камеры.

Четверг, 16 ноября 1922 года

К Маргарет: 3.30 утра, пишу при свете лампы. Проснулся оттого, что ломило все тело. По ночам я уже не могу спать дольше четырех часов, и сон мой беспокоен. Думаю о тебе, кошмарно далекой, моей сладкой, моей верной — вопреки всем невзгодам, невзирая на твой странный мир, сотворенный отцовскими деньгами, и мглу медикаментов, и тревожные скачки настроения, и эксцентрика Феррелла с его попытками отвратить тебя от меня, и докучливую компанию Инге, которая, я склонен согласиться, действительно могла упасть в объятия твоего отца.

Дневник: Полдень. После нескольких часов работы дверь на волосок тронулась с места и с каждым новым рывком сдвигалась еще на чуть-чуть. После полудня я могу заглянуть в щель: там золото, в этом нет никаких сомнений, оно сверкает, практически отражаясь в моих испуганных глазах. Перед последним заходом позволил людям малость отдохнуть. «Почему не кувалдой?» — спрашивает Ахмед по-английски, и я в изумлении вижу, что он серьезен. Невероятно, но эти люди не понимают, что мы делаем ради их же блага! Начал было объяснять ему основы археологии, но все-таки надо беречь силы, к тому же его все это явно не слишком интересует.

Четверг, пятница и суббота, 16, 17 и 18 ноября, записано в субботу, 18 ноября 1922 года

Дневник: Прорывы и временные, ничего не значащие отступления. Мучительно больно.

16-го, еще час провозившись с ломами и веревками, мы одержали пиррову победу, оказавшись в описанной выше ситуации. Ахмед оказался строгим и полезным бригадиром, он прочел на моем лице незыблемую уверенность и проникся. После перерыва мы принялись работать еще исступленнее. Сейчас я понимаю, что требовать от нас такой самоотдачи было ошибкой. Мы с Ахмедом посередине тянули за веревки так, что наши перчатки раскалились докрасна, по двое рабочих с каждой стороны от двери изо всех сил налегали на ломы — и тут, к моему стыду, случилось то, что случилось: сначала мы услышали звук, ужасный звук, с которым поток событий разрушил плотину научного контроля. Уши суеверных (а иные из нас были таковы) вняли оглушительному воплю из прошлого, коий сопровождался натиском горячего воздуха (наверное, они подумали, что это сердитое дыхание Атум-хаду), а также моим скорбным восклицанием на английском; тут массивная дверь накренилась, с треском упала на твердый пол и разбилась на мириады мраморных осколков, разлетевшихся во все стороны подобно шрапнели; послышался крик — это кричал рабочий, которому отлетевший камешек слегка поцарапал глаз, — и только тут я осознал, что мне больно, мучительно больно оттого, что моя нога оказалась застигнута врасплох взорвавшейся дверью. Истекая кровью, спотыкаясь, со сломанными пальцами и лопнувшим с одного края ботинком, не обращая на все это внимания, я тут же ринулся в следующую камеру, освещая дорогу электрическим фонарем: вспышки света здесь, там, вверху, внизу, на каждой стене, в каждом углу — и электрическая боль в ноге отдавалась вспышками перед глазами.

Арабские проклятия, которые мне удалось разобрать, были вопиющими, и я подумал сначала, что ругается раненый, но оказалось, что изрыгал их Ахмед, проклинавший судьбу, Запад и Египет (ослепленный, он видел перед собой очередную пустую камеру). Его пораженческие настроения питает жажда наживы; с таким темпераментом ученым ему не быть. То, что объединяет Картера, Марлоу и меня, египтянину просто чуждо.

Я приказал Ахмеду и еще двум рабочим отвезти искалеченного в город, позаботиться о его увечье и вернуться обратно через двадцать четыре часа. Одного рабочего я оставил при себе — нам предстояло тяжело потрудиться, кроме того, кто-то должен был помочь мне перевязать раны.