Любостай - Владимир Личутин

… Егоров распробовал яйцо с красной икрою и больше к еде не прикасался, с какой-то лихорадочной пристрастностью рассматривая гостей, как бы разводя их по особым группам и предполагая, откуда придется ждать пакости. Он с особой тщательностью процедил сквозь пальцы густую длинную бороду, оглядел всю гостиную, оставляя в памяти мельчайшую подробность. Темя у него проблескивало пустотою, там была выстрижена монашья тонзурка, и посреди чащи волос эта круглая нарочито выбритая плешка, наверное, удивила всякого. Может, этой плешкой Егоров обращается с космосом? – предположил Бурнашов, и первый вопрос защекотал на языке. Бурнашов спохватился и выпил. Само присутствие необычайного человека в гостиной наполнило воздух вязкостью, непродышливостью, безвыходностью. Гость подавляет, он не излучает радости, догадался Бурнашов, с любопытством наблюдая за Егоровым; он заметил, что летун обходит взглядом Бурнашова, словно бы пугается выдать что, обнаружить себя. Лишь в первую минуту, когда появился Егоров, их взгляды однажды и внезапно надолго скрестились и отразились, вызвав взаимное отчуждение. Бурнашов не сознавал, что его глаза, возбужденные вином и глубоко спрятанной тревогой, сейчас истекают тем знойным голубым пламенем, который удивлял многих; эта энергия расстраивала, сбивала Егорова с нужного чувства.

«Не тяни резину, дружочек, капризно протянул Балоян. – Я пить хочу, а ты резину тянешь, – он отрывисто засмеялся, откинулся на спинку стула, пальцами оттягивая проемы жилета. Егоров медленно поднялся, разгибаясь по частям, широко поставленные, почти у висков, темные глаза на мгновение вспыхнули отвращением, и в них член коллегии раздробился на десятки крохотных безнадежных человечков. Но Балояна подобным взглядом не обезоружить, не прошибить, он пьяновато ухмылялся, уже ненавидя летуна, и упруго катал желваки. Егоров, забыв Балояна, вяловато начал: «Если мне не верите иль не хотите верить, то я уйду и не обижусь. Ведь буду говорить с вами не я, а сам космос». По интонации, с какой он начинал разговор, все сразу поняли, что никаких возражений он не принимает. Он говорил монотонно, глуховато, для чего-то выбрав взглядом блестящий череп искусствоведа Кралина, и тот, невольно нервничая и переживая, весь обратился в слух, слегка переигрывая… Егоров объяснил, что в центре его идеи – синтез. Синтез чего? – никто не понял, но у Бурнашова отчего-то вдруг распухли глаза, давило на виски, будто от проповедника исходила крутая больная сила. Вот оно слово, – проповедник! Лучше, пожалуй, и не объяснить обволакивающую магию, истекающую от Егорова, которой не хотелось и сопротивляться. Егоров считает, что истина кроется в трудах Циолковского, Чижевского, Федорова и Вернадского, каждый ученый близок к истине, но, однако, все вместе – это и есть истина, постигнутая им, Егоровым. Он, проповедник, пожалуй, единственный в мире постигнул то, растворимое во всем и вместе с тем неделимое, что и управляет Вселенною. Это Космос! Сложная система живого, биологически совершенного Космоса, разделенная на двенадцать поясов-сфер (черные и белые), в центре Саваоф. В каждой Вселенной свой бог, и поскольку Вселенных в Космосе множество, то и богов множество. Наша планета Земля – экспериментальная, за нею. наблюдают; она произошла в результате взрыва, когда погибла планета Фаэтон, сместилась со своей оси. Человечество обречено на страдания, и выхода из них нет, пока не переменится психика человечества. Она же изменится сама собой, когда у миллиарда людей будет добродетельная душа. Тогда мы победим планету дьяволов и те перестанут пить из нас энергию, Егоров слегка наклонил лобастую голову и показал пальцем на верхний позвонок и нижний, под поясницей. «Какая-то муть голубая. Что за чушь порешь? Какая планета дьяволов?» – возмутился Балоян. Но все гости дружно зашикали на члена коллегии, забыв о его значительной власти. Летун Егоров в эту минуту был куда всесильней. Собственно, что случилось, что нового в проповедях космиста? – подумал Бурнашов. Все это было, и ничего, в сущности, необычного: людьми правит иллюзия иной, праведной жизни, кою можно обрести, соблюдая заповеди. Евангелические тексты, обсыпанные душистой космической пудрой. Стоит лишь вспомнить начало девятнадцатого, начало двадцатого, чтобы понять хворь, подобную таинственной, никогда не излечиваемой полностью эпидемии; это всеобщая душа нации томится, это ворочается в ковах всеобщая душа мирового человечества; это взывает душа природы, остерегает нас от безумья; все рождается с болью, и потому смерть века ввергает народы в уныние и неодолимый страх пред надвигающимся концом света и пришествием антихриста, анчутки, черного человека. А не влияет ли тут на землю особая болезнь солнца, некие месячные, вроде бабьего обновления? И всегда летали к богу на свидание на седьмое небо, мужики и бабы летали, душою выламываясь из оболочек, чтобы вернуться из дальнего далека обратно на жесткое болезное ложе с искренним исцеляющим словом не для себя, но для всех, остававшихся на грешной земле. И взывали с мольбою: воспряньте, очнитесь, любезные; в грехе погрязли, в смраде и пагубе. А после, не позабывая заветного слова, покидали новоявленные проповедники родимый очаг и шли путаными тропами по мечтающей многогрешной уповающей земле, опираясь на батог, с берестяной зобенькой для милостыни и с обнадеживающим радостным виденьем: не пропали, дескать, пока не пропали, бог пасет, летал на седьмое небо, видел бога, бог сказал – живите дружно, любите друг друга…

«А бога-то видели? – все домогался Кралин, сияя лысиной. – Каков он, во что одет?» Егоров развернул рисунки, исполненные в красках: цветные сферы, в центре в прозрачном скафандре бог. «Он в сверкающей непрозрачной одежде, – объяснял космист. – С ним не требуется говорить, он сам вкладывает мысли. Он лишь посмотрит, – и все в душе, она излечена и живет». – «Чушь все это, бабьи бредни», – грубо возразил Балоян и гневным взглядом отчего-то поразил в самое сердце искусствоведа, удивляясь порочной глупости творческого человека. Но тот, разогретый вниманьем, цвел, как степной тюльпан, и не думая увядать от суховея. И хотя стрела Балояна прошила сердце Кралина, на нем не выступило и ягодки крови. Но она больно уязвила душу актрисы Санеевой, и одинокая, женщина впервые за вечер исторгла отчаянное слово, похожее на гневное рыданье: «О боже, что за скверный тип! Уважаемый член коллегии, заткнись, сделай милость». – «А иди ты, голуба», – отмахнулся Балоян.

«Планеты вы пролетаете мимо иль приземляетесь отдыхать?» – не отступался Кралин. Журналист Кавторин осанился, он был отомщен. Рыжий вихор взлетел над жемчужно-белым успокоенным лбом.

«Прижимаю руки к бокам и пронзаю планеты как масло. Лишь на коже легкое жжение – и все».

«Как это интересно, – зачарованно протянула актриса, уже забыв Балояна и не сводя с нового мессии затуманенного, восхищенного взгляда: ей нравился Егоров как мужчина. За аскетичностью его облика, за сухостью, неким изяществом манер, за тайным самолюбованием чувствовалась большая сила, по которой соскучилась Санеева. – Мне, знаете, понравилось, да-да. Я почувствовала себя: я не блоха, которую дустом раз – и лапки кверху. Многим, может быть, нравится, как их дустом, а других бы давно пора. Но я не хочу. – Густо обведенные сиреневым глаза актрисы засияли восторгом и ужасом, плотное обильное тело заколыхалось. – Можно мне с вами? Я бы с вами полетела. – Она приложила руки к груди, застолье засмеялось, своей непосредственностью актриса невольно расшевелила всех. И только мессия загадочно-вежливо улыбался. – Но как все это случается? Можно чуть пошире?..»

«Двенадцать суток голодаю, так? Так… очищаю себя от скверны, от всего этого страдания, – Егоров окинул рукою стол, – потом слышу зов Космоса. Виски стискивает страшная боль, я чувствую, как тело мое холодеет и всякая кость становится пустой и невесомой. Я сажусь за стол, потолок расступается, и к голове моей, вот сюда, – он ткнул пальцем в тщательно выскобленную макушку, – протягиваются цветные пунктирные линии. Это поступает информация, так? Так… И я, не обдумывая, лихорадочно записываю, что диктует Космос, не отходя от стола, шесть дней, лишь меняя карандаши и бумагу. Это идут ко мне глубинные, никому не ведомые знания Вселенной, и за неделю я открываю столько тайн, что иному таланту не хватит и всей жизни…» – «И вы не спите? Это же так утомительно. С ума сойти…» – «И не ем. Это исключено. Закрываю глаза и так, давая отдых рукам, сижу часа два. Ведь сам я в это время лечу, оставив самого себя за столом. За столом лишь моя оболочка, но духовное существо мчится со скоростью десятки тысяч световых лет. Мне доступны любые пространства. Потом я встречаюсь с господом…» – «А планета дьяволов? Это правда, что они пьют нашу энергию?» – «Абсолютно. Пока мы здесь на земле во вражде. А нужно жить в мире и любви, тогда каналы нашего тела закрываются для них, выход энергии прекращается. Мы закрыты, мы процветаем, любя друг друга, а дьяволы чахнут. Должен быть на земле всего лишь миллиард чистых добрых людей. Один на пятерых грешников. И тогда все исцелятся, и тогда вечный мир наступит, вечный покой, все-все-все. А сам сатана в человечьем облике средь нас. Он часто меняет маски, но мне он виден. Я различу его в любой толпе, в любом скопище народа. Ему от меня не укрыться. Я вижу его, я вижу его, – Егоров красноречиво посмотрел в сторону Балояна, вдруг круто развернулся и пошел на выход. – Мне пора, прощайте, это не я говорил, с вами беседовал сам Космос, мне пора, прощайте…»