Смерть и возвращение Юлии Рогаевой - Авраам Бен Иегошуа

Последние люди исчезают в дверях маленькой церкви, и, оставшись один, он неторопливо идет по утоптанному снегу, пересекая деревенскую площадь, и по узкому переулку проходит к маленькому местному кладбищу, которое с трех сторон окружено высокой обледеневшей оградой. Почему-то ему кажется, что вот сейчас он забрел на самый край света. Дальше ничего нет. Тишина и безлюдье. Он проходит между памятниками, но не видит никаких признаков свежевырытой могилы. Выходит, старуха не отказалась от своего желания вернуть тело дочери в Иерусалим! Но может быть, односельчане все-таки похоронят дочь тайком от матери — скажем, выроют ночью могилу и похоронят, чтобы мать не знала, а уж потом ей расскажут. Он слышит негромкий шум, доносящийся из церкви, чьи-то тихие, сдавленные всхлипывания, потом все звуки заглушает глубокий бас священника, к которому громким хором присоединяются собравшиеся. Это монотонное, траурное пение заставляет его вздрогнуть. Он понимает, что все в церкви, наверно, удивлены его отсутствием, и тем не менее твердо намерен остаться снаружи. Он еще там, в Иерусалиме, дал себе клятву, что ни за что не посмотрит в ее мертвое лицо, которое — теперь он в этом уверен — еще не раз будет ему сниться по ночам. Но теперь и для меня пришел час расставания с тобой, Юлия Рогаева, думает он, вытирая нежданную холодную слезу. Почему-то ему не дает покоя странная просьба старухи. Неужели мы поторопились? Неужели ошиблись? Может быть, эта женщина действительно хотела остаться в Иерусалиме? Может быть, она и в самом деле видела в этом истерзанном городе что-то свое, принадлежащее ей наравне со всеми нами? Не случайно же она, совсем далекий от еврейства человек, осталась там даже после того, как настоящий еврей, который привез ее туда, сам не выдержал и сбежал. А что, если бы Мастер ночной смены, защищая себя от увлечения, не уволил ее тогда, она бы и сейчас еще работала у них в цеху? И он мог бы иногда заходить туда, чтобы посмотреть на нее живую?

Нет, это уже какое-то наваждение, обрывает он себя. Что это с ним? Он опять, как во время недавнего отравления, чувствует, что его мысли путаются и скачут, он весь дрожит от холода и какого-то непонятного возбуждения. И вдруг на него снисходит ясное и успокоительное сознание. Ну, конечно, он должен немедленно позвонить в Иерусалим. Сколько сейчас? За полдень? Значит, в Иерусалиме десять утра. Старик уже на работе. Вполне можно ему позвонить. Он вынимает из кармана свой спутниковый телефон и набирает номер.

Ему отвечает Начальница канцелярии. Да-да, она рада слышать его голос. С тех пор как он уехал, она не перестает о нем думать и волноваться. Как он там? Побывал уже в деревне? Когда надеется вернуться? Тут все интересуются…

— Скоро, скоро, — говорит он с неожиданной для самого себя мягкостью, в очередной раз удивляясь, как близко и ясно звучит самый далекий голос в этом удивительном аппарате. — Но прежде чем вернуться, мне необходимо поговорить со Стариком.

Она удивлена в свою очередь. Что, он забыл, что сегодня среда, день еженедельного обхода пекарни? Ему придется подождать, пока Старик вернется из цехов.

Нет, ему некогда ждать, пусть она переведет разговор на мобильник хозяина. Ему необходимо кое-что решить еще до возвращения, это очень важно. К сожалению, дело не терпит отлагательства.

Она переводит его на мобильник Старика, и он слышит шум цеха, на фоне которого раздается знакомый надтреснутый голос:

— Слушаю…

— Мне необходимо поговорить с вами по важному делу.

— Это ты? Наконец-то. Я всё жду твоего звонка. Но сейчас я в цеху. Перезвони мне чуть попозже в кабинет, тут шумно и полно людей, мне неудобно разговаривать…

— Зато у меня здесь гробовая тишина. Деревня в дремучем лесу, снега до горизонта, настоящий край света. Но я, к сожалению, никак не могу ждать, дело неотложное. Эта старуха, мать нашей покойницы, вернулась из монастыря и категорически отказалась хоронить дочь в деревне.

— Как это?! — Старик явно изумлен. — Почему?

— По ее словам, мы зря тащили этот труп из Иерусалима, потому что ее дочь писала домой, что хочет навсегда остаться в Иерусалиме. Старуха говорит, что дочь считала его не только нашим, но и своим городом тоже.

— Своим? В каком смысле? — Старик повторяет тот же вопрос, который Кадровик раньше сам задавал Временному консулу. — Что это всё значит? Кто она вообще такая, эта старуха, чтобы решать?

— Обыкновенная пожилая женщина. По-своему симпатичная. Но очень напористая и упрямая. Ни за что не согласна отказаться от своего требования. Даже могилу не позволила односельчанам вырыть для дочери, так что они и чисто технически не могут ее похоронить.

— Что же ты предлагаешь?

Кадровик бледнеет. Вот она, минута решения. Его голос звучит твердо и даже чуть торжественно:

— Я прошу вашего разрешения вернуть тело Рогаевой обратно в Иерусалим.

Старик, кажется, растерян.

— Но такая процедура… — бормочет он, — разве это не требует разрешения государственных органов?

— Я уверен, что вы сможете получить такое разрешение, если захотите, — мягко настаивает Кадровик.

Но тут Старик взрывается:

— Слушай, ты не сошел там, случайно, с ума?

— Ну, нет, — облегченно смеется Кадровик. Он знает Старика. Этот взрыв означает, что хозяин уже уступает. — Нет, чтобы свести с ума бывалого сверхсрочника, нужно что-нибудь покрепче. Я уже всё обдумал. Машина у меня есть, водители тоже, прицеп на месте, снежная буря не предвидится, так что вернуться с гробом в аэропорт не составит никакой сложности. Что же касается платы за обратную перевозку, то, если вы не хотите лишних расходов, я уплачу сам. В крайнем случае возьму ссуду в банке. И я хотел бы добавить, в пользу моего предложения, что эти двое журналистов, которых вы послали вместе со мной, тоже слышали просьбу этой старухи. Так что теперь они вполне могут написать, что мы отступили в самый последний момент и не уважили ни просьбу старухи матери, ни желание самой погибшей. Плакала тогда наша с вами человечность…

— Ты, кажется, пытаешься меня шантажировать? — Он чувствует, что Старик улыбается. — Нет, я, конечно, и без тебя не отказал бы ей в ее просьбе, но все-таки скажи мне, как ты думаешь, какой во всем этом смысл?

— Смысл в том, — медленно произносит Кадровик, как будто и сам только сейчас, вот в эту самую минуту, понял потаенный смысл всей этой истории, — мне кажется, смысл в том, что только таким манером мы можем поддержать и укрепить наш Иерусалим, которому, видит Бог, нужна частица веры в свое будущее.

— Укрепить? Чем, странный ты человек? Еще одной могилой?

— И могилой. И матерью погибшей женщины. И молодым сыном, который вернется ей на смену…

— Ты что, и их собираешься с собой привезти? — ошарашенно спрашивает Старик.

— А что, разве они не имеют права?

— Права? Какого права? — В голосе Старика звучит искреннее недоумение. — В каком смысле?

— А вот это нам всем как раз и предстоит понять, причем общими силами, — задумчиво говорит Кадровик. — Что до меня, то я, кажется, готов участвовать в этом деле. Прямо с сегодняшнего дня…

Хайфа, 2002–2003

Примечания

1

Крутоны — сухарики в форме кубиков для бульона (фр.).

2

Талит — молитвенное облачение, представляющее собой особым образом изготовленное прямоугольное покрывало белого цвета с цветными полосами (ивр.).

3

Кибуцы и мошавы — различные формы коллективных хозяйств в Израиле.

4

Чолнт — традиционное еврейское субботнее блюдо из мяса, овощей, крупы и фасоли.