то и я согласен с тобой, что те были успешнее этих. Впрочем, ведя так разговор, мы – я и ты – делаем что-то смешное, ибо во все время беседы не перестаем возвращаться к одному и тому же предмету и оставаться в неведении того, что говорит каждый из нас. В самом деле, ты, кажется, уже несколько раз согласился и дознал, что деятельность в отношении и к телу, и к душе бывает двоякая – следующих видов: одна – услужливая, можно ли, например, когда тела алчут, доставить им пищу, когда жаждут – питье, когда зябнут – одежду, постель, обувь и все другое, чего приходится желать телу. (Я нарочно объясняю тебе теми же подобиями, чтобы ты легче понял.) Кто доставляет это, тот либо целовальник, либо купец412, либо производитель которой-нибудь из таких вещей, например, или хлебник, или повар, или ткач, или сапожник, или кожевник. И нет ничего удивительного, что такой человек окажется попечителем тела – и себе, и другому, и каждому; он не знает, что, кроме всех этих занятий, есть искусства гимнастическое и врачебное, которые имеют истинное попечение о теле, которые должны начальствовать над всеми теми искусствами и пользоваться их делами с сознанием того, что такая-то пища либо такое-то питье полезно для крепости тела или вредно, тогда как те другие искусства не знают этого. И вот почему те другие искусства в своей деятельности касательно тела суть рабские, услуживающие и несвободные, а гимнастическое и врачебное в отношении к ним справедливо почитаются господствующими. То же самое и в рассуждении души. Да, иногда ты, кажется, и понимаешь мои слова, и соглашаешься, как бы зная, что я говорю; а потом, немного спустя, приходишь к мысли, что в городе бывали граждане прекрасные и добрые. Но когда я спрашиваю, кто они, ты указываешь мне, по-видимому, на таких же людей в отношении к делам политическим, как если бы я спросил тебя о делах гимнастических, кто были или теперь есть попечители тел, а ты очень серьезно отвечал бы мне: хлебник Феорион, описатель поваренного дела в Сицилии, Мифэк и торговец Сарамв, говоря, что они-то дивно пеклись о телах: один приготовлял чудесный хлеб, другой – кушанье, третий – вино. Может быть, в то время тебе стало бы досадно, если бы я сказал на это: «Человек! Ты нисколько не знаешь гимнастики, когда называешь людей, услуживающих и угождающих пожеланиям, в которых они не смыслят ничего прекрасного и доброго. Такие искусники, хвалимые нами, если случится, наполнив и начинив тела людей, готовы истребить в них и давнюю плоть; начиненные же будут виновниками болезней и потери прежнего тела, по неопытности почитать не угощателей, а тех, кому придется при них быть и что-нибудь советовать, тогда как пресыщение, не соображенное со здоровьем, повергло уже их в болезненное состояние на все последующее время. Этих станут они обвинять, бранить и даже, если можно, причинять им зло, а первых, действительных виновников зла, превозносить похвалами. Очень подобное этому делаешь теперь и ты, Калликл: хвалишь таких людей, которые на своих пирах угощали афинян всем, чего им хотелось. И вот говорят, будто они сделали город великим; а что этот город опух и что те прежние только прикрыли его раны413, того не замечают. Без всякой рассудительности и справедливости они наполнили его гаванями, флотами, стенами, пошлинами и другими подобными пустяками, а как наступит этот привал слабости – станут обвинять тогдашних советников; Фемистокла же, Кимона и Перикла – действительных виновников зла – будут превозносить похвалами. Может быть, возьмут и тебя, если не поостережешься, и друга моего Алкивиада414, когда для новых приобретений потеряют прежние, хотя вы – не производители зла, а разве помощники их. Впрочем, вижу, бывает нечто безрассудное и теперь, что, слышу, бывало с мужами древними. Заметно ведь, что, когда город с кем-либо из политиков поступает, как с обидчиком, иные досадуют и жалуются, что терпят притеснение: вот мы, говорят, сделали городу много добра и, однако ж, несправедливо гибнем от него. А это – совершенная ложь. Ни один начальник никогда не гибнет несправедливо от того самого города, над которым начальствует. С людьми, выдающими себя за политиков, должно быть, случается то же самое, что с софистами. Ведь и софисты, сколь ни мудры в прочем они, в этом поступают бестолково: называя себя учителями добродетели, эти наставники часто жалуются на своих учеников, что они обижают их: не платят им денег и вообще остаются неблагодарными за оказанные им благодеяния. Может ли что-нибудь быть несообразнее этих речей? Чтобы люди, сделавшись добрыми и справедливыми, избавившись от несправедливости через своего учителя и стяжав справедливость, стали обижать тем, чего не имеют? Не кажется ли тебе это бестолковым, друг мой? Не желая отвечать, ты, Калликл, уже в самом деле заставил меня ораторствовать.
Калл. А разве ты не можешь говорить, если тебе не отвечают?
Сокр. Походит-таки; теперь же протянул такую длинную речь именно потому, что не хочешь отвечать. Но скажи, ради покровителя дружбы, добрый человек, не кажется ли тебе несообразным говорить, что такого-то сделали мы добрым, и потом порицать его за то, что, быв через нас и будучи добр, он является злым?
Калл. Мне кажется.
Сокр. А не слышишь ли, что так говорят люди, по словам их, наставляющие других в добродетели?
Калл. Слышу. Но зачем упоминать о людях ничтожных415?
Сокр. Зачем же сам упоминаешь о тех, которые, говоря, что начальствуют над городом и заботятся, как бы быть ему наилучшим, при случае снова обвиняют его, как общество негоднейшее? Последние разве, думаешь, отличаются от первых? Софист и ритор – одно и то же, почтеннейший, по крайней мере нечто близкое и сходное, как я говорил Полосу. А ты, по незнанию, первое, то есть риторику, почитаешь чем-то прекрасным, а другое порицаешь. На самом деле софистика даже лучше риторики, как законоположница лучше судебицы, гимнастика лучше медицины. Для одних ораторов и софистов я и считал непозволительным порицать граждан за то, чему сами учат их, то есть что в отношении к своим учителям они – зло. Иначе на этом же основании им следовало бы порицать и самих себя, что они нисколько не принесли пользы тем, для кого обещались быть полезными. Не так ли?
Калл. Конечно.
Сокр. Им-то одним, по-видимому, и свойственно было благодетельствовать без награды, если они говорили правду, ибо облагодетельствованный как-нибудь иначе, например, получивший от педотрива способность скоро ходить, может быть, имел бы еще возможность лишить его благодарности, когда бы педотрив, преподав ему это искусство и сошедшись с ним в цене, получил деньги не в ту самую минуту, когда преподал416, потому что люди поступают несправедливо, думаю, не медленностью, а несправедливостью. Не правда ли?
Калл. Да.
Сокр. Итак, кто уничтожает это самое – несправедливость, тому нечего бояться, как бы не поступили с ним несправедливо; лишь бы только свое благодеяние делал он наверное, если кто-нибудь поистине может делать людей добрыми. Не так ли?
Калл. Согласен.
Сокр. Поэтому-то, видно, за деньги подавать какие-либо другие советы, например, касательно домостроительства и подобных искусств, нисколько не постыдно.
Калл. Да, видно.
Сокр. А касательно этого-то дела, то есть каким бы образом быть человеком наилучшим и превосходно управлять своим домом или городом, признано за постыдное не советовать, если не дают денег. Не правда ли?
Калл. Да.
Сокр. Ведь явно, что по этой-то причине упомянутое благодеяние само возбуждает в облагодетельствованном желание заплатить за него; так что сделавший добро – если за свое благодеяние вознаграждается, – это уже хороший знак, а когда не вознаграждается – нехороший. Так ли бывает?
Калл. Так.
Сокр. Определи же мне: к какой гражданской службе приглашаешь меня? К той ли, в которой я, как бы врач, должен бороться с афинянами, чтобы они были людьми наилучшими, или к той, в которой надобно прислуживаться и говорить им угодное? Скажи мне правду, Калликл. Ведь если уж ты начал говорить со мной откровенно, то, по справедливости, обязан наконец высказать, что думаешь. Скажи же дельно и искренно.
Калл. Изволь, говорю, что к той, в которой надобно
