Настоящая любовь или Жизнь как роман - Эдуард Тополь

— Товариш Бочаров? — прозвучал в трубке мужской голос с украинским «ш» вместо «щ» в слове «товарищ».

— Гм… Да… — поперхнулся своим собственным голосом Гена Бочаров.

— С вами говорит помощник первого секретаря ЦК КП Украины… Мне поручено сообщить вам, что Бюро ЦК партии Украины приняло решение восстановить капитана Кичина в партии с вынесением ему строгого выговора за грубое нарушение финансовой дисциплины. Мне поручено просить вас отразить это решение в вашей статье.

— Спасибо, — сказал Бочаров. — Конечно, мы отразим. Спасибо.

— Добра нич…

— Спокойной ночи, — сказал Бочаров, осторожно положил трубку и вдруг изо всей силы стукнул кулаком Кичина по плечу и закричал радостно: — Еб твою мать! Мы тебя таки вытащим из этого дерьма! Ебать этого Куварзина! Ты будешь плавать! — Тут он щелкнул стенным выключателем, включил в кабинете свет и подбежал к окну: — Вот вам!

Он стоял на фоне ярко освещенного окна, показывая в ночь вниз крепко сжатый кулак, поднятый в однозначном международном жесте.

Телефон за его спиной зазвенел еще раз. Я снял трубку.

— Бочарова и Тополя — к цензору, — холодно произнес голос дежурного секретаря редакции.

— Кто такой следователь А.? — спросил нас цензор.

— Ну… следователь А. есть следователь А… — попробовал увильнуть от прямого ответа Бочаров.

— Неужели? — насмешливо сказал цензор. — А «следственные органы» есть просто «следственные органы»? Да? Кого вы собирались надуть?!

Он убрал со стола свои тяжелые, в синих сатиновых нарукавниках локти, и мы увидели на его столе свою статью. Она была вся испещрена жирными красными восклицательными знаками. Не вопросительными, как это бывает, когда цензор не знает или не понимает чего-то в статье, а восклицательными. Нам стало ясно, что он уже знает, какие именно «следственные органы» мы имели в виду в нашей статье. Но кто мог сказать ему об этом? Кто мог предупредить, что эта статья вот-вот ляжет ему на стол?

— Значит, так, — веско сказал цензор. — Вы ловкие ребята, конечно. Но цензуру вам не надуть. Трогать органы безопасности мы вам не позволим. Возьмите свою статью и идите. Скажите дежурному редактору, что на второй полосе появилась дырка на четыреста строк. Пусть пришлет мне другой материал вместо вашей статьи. Пока!

— Ладно, мы проиграли… — усмехнулся Бочаров, забирая с его стола газетную полосу с нашей статьей. — Но как вы узнали, что это КГБ, а не милиция или прокуратура? А?

Цензор поднял на него глаза. В этих глазах был просто смех. Да, не злость, не торжество, не насмешка, а просто веселый, самодовольный смех. Так смеются глаза только очень самоуверенного и твердо стоящего на земле человека. Несколько секунд он, видимо, думал, как ответить на вопрос Бочарова и отвечать ли на него вообще. А потом решил, видимо, что ему нечего смущаться, и сказал:

— У нас есть свои источники информации…

Тут на его столе зазвонил телефон, и он жестом попросил нас выйти из кабинета.

Мы вышли, тут же взбежали по лестнице с пятого этажа на шестой и бросились к окну.

Внизу от подъезда редакции отъезжали две наши знакомые черные «Волги». В одной из них кто-то из пассажиров говорил с кем-то по радиотелефону.

На следующий день капитан дальнего плавания Евгений Кичин вылетел в Батуми. Бочаров полетел с ним, чтобы «своими глазами увидеть, как Кичин все-таки уйдет в море на капитанском мостике — назло этим сукам!». А я уехал в подмосковный Дом творчества кинематографистов писать сценарий для Одесской киностудии. Через неделю меня позвали к телефону. Звонил Бочаров из Батуми.

— Ну? — спросил я нетерпеливо. — Он уже в Босфоре?

— Хера! — сказал Бочаров. — Батумское КГБ не имеет права дать визу на загранку без запроса управления КГБ, к которому Кичин был прикреплен раньше. Я пил с начальником батумского КГБ три вечера подряд и — бесполезно. Он хороший парень, он все понимает, но сделать ничего не может. А одесское КГБ, конечно, прислало телекс: «Капитану Кичину в праве на заграничное плавание отказать».

— Что же мы будем делать?

— Ничего. Выше головы не прыгнешь. Я звонил из Батуми Бакаеву и Дукельскому. И они сделали единственное, что могли: они дали Кичину баржу, и вчера он ушел наконец в каботажное плавание — без права выхода из территориальных вод СССР. Как там продвигается твой сценарий?

— Пишу…

— Как ты думаешь, мы выиграли или проиграли?

— Я думаю, что мы сыграли вничью. Это уже немало…

— Тогда нам нужно встретиться и выпить — пожелать Кичину три фута под килем…

Но на самом деле это была далеко не почетная ничья. Ведь одесское КГБ не понесло никакого урона — полковник Куварзин и его зять майор А. остались на своих местах и продолжали брать оброк с одесских моряков. Во всяком случае, еще несколько лет назад, в период еврейской эмиграции из СССР, полковник Куварзин и все одесское КГБ стали знамениты среди советских эмигрантов чудовищными поборами, которыми они обкладывали каждого еврея за визу — разрешение на выезд в Израиль, за вывоз багажа, ручной клади и т. п.

Единственное, чего мы с Бочаровым все же добились тогда — и чем, полагаю, я могу гордиться, — это то, что мы спасли капитана Кичина от морального уничтожения и вернули его на капитанский мостик — пусть не теплохода, а всего-навсего баржи…

P.S. Недавно, после публикации сокращенного варианта этого очерка в 1991 году в московском журнале «Журналист», я получил привет от Кичина. Он снова стал капитаном дальнего плавания и звал меня в гости. Желаю ему три фута под килем.

1980–1991, Нью-Йорк

КГБ и танцы

Херсоно-югославская трагедия

«Уважаемый Эдуард! У меня сложилось впечатление, что вас волнуют чужие судьбы, и мне захотелось рассказать вам историю своей любви.

Это было 31 год назад.

Тогда в портовых городах существовали клубы для моряков иностранных судов, а мы, студенты местных институтов, были в тех клубах представителями советской молодежи — там проходили вечера, встречи, танцы, просмотры фильмов и т. п. И в такой клуб я ходила после окончания института, когда стала работать учительницей математики в вечерней школе. А куда еще пойти в два свободных вечера в неделю? На танцплощадки я, будучи учительницей, ходить стеснялась. А в городе больше ничего не было.

Конечно, в клубе неизменно присутствовал человек из КГБ. Как сейчас помню этого куратора — круглолицего гэбэшника Сашу. От употребления дармовой выпивки лицо его постепенно становилось похожим на помидор. В конечном счете он стал алкоголиком и его выгнали из КГБ.

Но в то время он еще держался. А я…

В октябре 1968-го я в этом клубе познакомилась со старшим помощником капитана югославского судна Костой Мартыновичем. Он черногорец, ему было 32 или 33 года, и я осмелилась проводить с ним время и вне клуба. Мы гуляли по городу, в парке. Все было романтично. Шуршала золотая листва под ногами, воздух был напоен истомой теплых осенних дней. Я смотрела на него — стройного, красивого, с добрыми глазами и теплой улыбкой — и думала: «Я тебя столько ждала!» Я влюбилась бесповоротно… и навсегда! Но сказать о своих чувствах не осмеливалась. Ведь он иностранец! Тогда любовь к иностранцам была под запретом.

Потом он приезжал зимой, мы встречались в клубе. А весной, в апреле, Коста, снова приплыв в Херсон, сказал, что хочет на мне жениться. Конечно, я была счастлива, ведь он для меня — без всяких преувеличений — был гриновским Грэем, о котором я мечтала всегда. И я ответила, что согласна, но у меня есть серьезное препятствие для выезда в Югославию: больная мать.

На следующий день Коста ошеломил меня еще больше: ради меня, он сказал, он готов прямо сейчас уйти с корабля и остаться в Союзе. Но как это сделать, как и где оформить, чтобы не было никаких осложнений? Ведь тогда отношения между СССР и Югославией были очень натянутыми, они были испорчены с тех пор, как Сталин рассорился с Тито. А мой любимый жертвовал своим положением и готов был отказаться от родины ради меня! Что еще надо и как не ответить благодарной любовью? Конечно, мы были на седьмом небе…

Все-таки за день до отхода его судна я пошла в загс (Коста в тот день был занят на судне, как старпом) и сказала, что вот, выхожу за старпома югославского судна, но не уезжаю с ним, а, наоборот, он останется здесь, в СССР, послезавтра мы с ним придем расписываться. Но мне ответили, что такое невозможно. И я помчалась к Косте, сообщила ему, что этот вариант отпадает, остаться в СССР он не может, но я уже согласна на всё. Мы решили, что завтра, когда его судно придет в Одессу, он позвонит мне в школу и скажет, где и когда мы встречаемся в Одессе, чтобы там решить нашу судьбу.

И тут началось нечто невероятное! Вечером, после первого урока, уборщица мне сообщает: «Аза Сергеевна, вам звонил какой-то пьяный, говорил что-то об Одессе, о встрече где-то там, но я ему сказала, что тут нет никакой Азы Сергеевны, у нас такая не работает». Я с ужасом смотрела на нее и не могла понять: то ли она солгала по недомыслию (Коста неправильно говорил по-русски, но никогда не пил), то ли по наущению завуча, которому я сообщила, что собираюсь замуж за югослава. Завуч, мне вспомнилось, очень этим взволновался: «Вы же комсомолка, как вы можете?!» Как будто комсомолки не имеют права любить!