Чистильщик - Дмитрий Соловьев

Прэстон уже перестал замечать меня. Он апеллировал к обширной аудитории, ко всему человечеству.

– История мертва. Так давайте же не тужиться и не писать ее. Давайте поразмыслим над тем, как нам жить далее в свете нынешней дырявой мифоистории. Разделение персонажей на реальных и вымышленных уже невозможно. И Эл-Би-Джей, и полковник Брэддок, и Джон Рэмбо, и Сахаров, и Мао, и Фидель, и сержант Стрэйнджер, и Толкиен, и Алеф, и Скотт Маклэй, и Горби – все они и нереальны, и реальны одновременно. Все они и история, и миф.

Мифоистория не есть история мифов, их зарождения, развития и исчезновения. Нет. Мифоистория – это история мира, мифологизированного до крайности и погруженного в перфорированное событийно-временное поле. Основной постулат такого мира следующий: «Нет мира, кроме этого мира, и история от мифов да очистится!» Глобальное самозамыкание в узких рамках своего жалкого мирка, тщетные попытки установить какую-то абсурдную «историческую истину», «историческую справедливость», попытки избавиться от мифов и – тем самым – создание сонмов новых, причем в геометрической прогрессии – вот удел такого мира, его истории.

Прэстон вдруг резко остановился, словно налетел на стену. С какой-то робкой и опасливой улыбкой – будто ребенок, который боится, что его станут высмеивать за слова или поступки, – поглядел на меня.

– Я безумен, не правда ли, мой друг? – спросил он. Я кивнул. – Ну да это ничего. Это всего лишь еще одна иллюстрация к моим тезисам о дискретности событийно-временного поля.

– В настоящий момент, лейтенант, меня больше интересует другое – откуда вы взялись, как попали в Город, точнее – в Старый Пригород, в этот парк?

– В этом тоже нет ничего удивительного. Просто активное расслоение событийно-временного массива и полное слияние полей реальности, псевдореальности и мифа, усилившееся в последнее время, позволяет встречаться личностям, ранее друг для друга абсолютно не существовавшим. Миры потеряли четкую гармонию и стройную структуру, расслоились в кисель, ибо история мертва…

Он продолжал еще что-то говорить, а я развернулся и пошел прочь по нетронутому еще свежему снегу боковой аллеи. Где-то вдали призрачно синело марево фонарей пригорода, общежитий, манило в тепло, но я уходил в снегопад и темноту старого заброшенного парка.

И вот я стою на платформе. Бездумно курю, смахивая снежинки со стекол очков рукавом. До первой электрички на Город еще два часа одна минута. Задул слабый ветер, и хлопья снега понеслись, закручиваясь в маленькие смерчи. Синеватое неоновое освещение придает окружающему пейзажу какой-то совершенно нереально-инфернальный вид. А может, наоборот, – чересчур реальный, ведь история мертва.

Сейчас я удивляюсь тому, насколько был нелюбопытен; тому, что не расспросил лейтенанта о его мире. Меня подмывает броситься в парк, обежать его, найти Прэстона, хотя я прекрасно понимаю, что это все ни к чему – его уже там нет.

Это все сейчас. А тогда, полчаса назад, мне все было ясно, вопросы были не нужны, как не нужен был и дальнейший разговор – история мертва. И только эти полчаса, это неспешное кружение крупных снежинок в синеватом свете фонарей спрессовали в монолит время и пространство. На сколько? Этого я не знал. Я знал лишь одно – история мертва. И мертворожденный ублюдок толпы – мифоистория – пожрет и меня, как уже пожрала многих.

Как сожрала разум бедного безумца, лейтенанта Прэстона, подарив ему дар предвидения…

Крысолов легко погладил волосы заснувшей под его мерный говор девушки и поднялся с дивана. Сел на подоконник и закурил. В голову лезли очень нехорошие мысли, но усилием воли он их прогнал. Неспешно поднималась заря.

Брат Самэ сидел на пятках. Справа и слева рядком сидели братья. Самэ их никогда ранее не видел, но чувствовал, как ощущают руку или ногу: когда здорова – не ощущаешь, а как заболит – вовсю. Так и брат Самэ ощущал остальных – словно больной зуб. Но Учитель Сегимидзу дал им задание. И не нужны тут были никому сомнения, а лишь повиновение. И брат Самэ не произнес тех слов, что рвались из его рта, мозолили язык. Наставник Торидэ поклонился, следом за ним припали лбами к татами и послушники, брат Самэ – в их числе.

– Да пребудет на вас благодать и благословение Учителя Гокуямы, – мягко произнес Учитель Сегимидзу. Все поднялись и покинули молельную комнату. Брат Самэ потер лицо ладонью. Выйдя из небытия всего два дня назад, он уже побил многих на полосе препятствий и в додзе. Наставник Торидэ возлагал на него большие надежды. Но…

Но было слишком много непонятного. Например: брат Самэ был готов умереть за Учителя Сегимидзу, но убить… А именно это и подразумевало задание – убить. Как можно больше. И выйти из бойни живым. Что-то сместилось в голове брата Самэ, немудрящей башке Мишки Волошина. Когда дело касалось чечей, Мишка даже не думал, вспоминая женщину, которая, попросив жратвы для мифических – или реально существующих – детей, швырнула им за бруствер из мешков с песком на блокпосту «лимонку». Или пацанок-побирушка, срезавший комроты из новенького «узи», который выпростал из-под лохмотьев.

Но это одно – война; и – там. А сейчас и здесь убить простых русских людей для того, чтобы создать резонанс – у Мишки, забывшего, что его зовут братом Самэ, шла кругом голова. Автоматически он вошел в Сокрытую Комнату, где получил автомат – до боли знакомый АК-74 – с толстым цилиндром пэбээса на стволе, «лифчик»[23] и пару гранат.

Погрузились на микроавтобусы. Брат Самэ поглядел на мирную обитель – он не знал, что в последний раз, – и грустно улыбнулся. Здесь он провел лучшее время в жизни и надеялся найти умиротворение своей бесшабашной и мятущейся душе. Не судьба. Брат Самэ усмехнулся и потер предплечьем запотевшее цевье автомата.

8. И ИМЯ ЕМУ…

Осторожно придерживая Оксану за локоть, Крысолов вел ее по Тверской. Его мышцы и воля были напряжены – он чувствовал ураган. Не только атмосферный, но и внутренний, эмоциональный. Что-то должно было случиться, и они непременно окажутся в эпицентре событий. Вот только одного не знал Крысолов – когда и где.

Вчерашнее утро было грустным и смешным. Вставший с утра пораньше Леня обнаружил свою сестру в постели Крысолова, а его самого – дремлющим полулежа на широком подоконнике открытого настежь окна. Леня поднял брови и вопросительно поглядел на старого приятеля. Крысолов отрицательно покачал головой и, бесшумно поднявшись на ноги, выскользнул в прихожую.

– Пошли, прогуляемся, – шепнул ему Леонид, – до работы проводишь заодно.

Крысолов пожал плечами и сунул ноги в ботинки. Вышли на улицу. Солнце уже стояло высоко над горизонтом, но воздух был еще по-утреннему свеж и прохладен. Крысолов сунул в губы сигарку и, закурив, неспешно пошел рядом с приятелем, подстроившись под ритм его шагов.

– Ну ты, Миха, блин, даешь, – негромко протянул тот.

– Если ты про это, – Крысолов мотнул головой в сторону дома, – так зря, ничего и не было.

– Потому и говорю, что не было – даешь, блин.

– Не понял.

Леня покачал головой и тоже закурил.

– Знаешь, Миня, ты единственный толковый мужик, которого моя сестрица в жизни видела. Я не в счет – брат как-никак, да и за отца был. Воспитывал, когда Григорий свет Ляхсандрыч, ни дна ему, ни покрышки, лыжи из дома навострил. Я это к чему – ты нормальный мужик, она это чует, первый после всяких наркотных Лариков и пальцующих Жориков. Она к тебе всей душой, а ты – убаюкивать да по головушке гладить, аки дитя неразумное. Ты мужик не глупый, но думай, что делаешь-то!

– Не знал, – усмехнулся ядовито Крысолов, – что в обязанности брата входит и работа то ли сводни, то ли свахи. Как на рынке товар расхваливаешь.

И едва успел перехватить у самого лица кулак. Удар был нанесен из неудобного положения, но мастерски, и если бы не высочайшая реакция аномала, то валяться бы Крысолову сейчас на пыльном асфальте.

«Не одряхлел, старичок, – подумал Крысолов. – Да и с памятью у него все в порядке – мой же ударчик; сам Леньку в свое время ему и выучил».

Леня, тяжело дыша, попытался вырвать кулак из стальной хватки Крысолова, но безуспешно.

– Будь здесь кто другой, – пропыхтел он, остывая, – я бы второй рукой или ногами попробовал. Но не с тобой – бесполезно, да и не хочу. Все, отпусти, проехали.

Лицо Лени приобрело наконец естественный цвет, – налившиеся кровью глаза перестали бешено сверкать, и Крысолов разжал хватку.

– Ты вроде, Миха, не дурак… но дурак. Сморозить такое… Конечно, какой старший брат, а по совместительству – еще и врио отца не хочет свою сестричку сосватать получше. Но я ж тебя знаю – на смертном одре разве что окольцуешься. Но девке-то тоже жить надо. Втюрилась она в тебя, или не видишь? Так оставь ей надежду, коли все равно исчезнешь опять лет на эн. Понимаешь? Надежду, голова ты садовая.