Изгнание из рая - Павел Загребельный

- Вот. Можешь хоть в рамку вставить!

- Так, так, так, - нагнулся над этой писаниной Гриша, - складывается и прикладывается, складывается, да еще и прикладывается!

- Что там у тебя прикладывается? - нетерпеливо воскликнул Крикливец. Ты прямо говори, что и к чему, мне некогда здесь разговоры разговаривать: на мне целый район висит!

- Повисит, никуда не денется, - спокойно сказал Гриша, - и вы, товарищ Крикливец, никуда теперь не денетесь, пока не выполните задание. Поручено вам разоблачить клеветника?

- Ну, поручено! Ну и что?

- А вот я вам еще кое-что покажу!

Гриша, потихоньку напевая себе под нос нечто похожее на маршик механизаторов, неторопливо пошел к той стене, где красовались пшеничные снопы нового урожая. Мог бы наконец смеяться вдоволь, хохотать, заливаться от радости, но, как убеждают нас ученые, смех требует некоторого одеревенения сердца, потому что смеется только разум, а у Левенца сердце не желало деревенеть, а хотело петь, радоваться и торжествовать.

Наконец, наконец! В самом деле, все теперь складывалось воедино: и нахальные приказания Пшоня, и его угрозы, запугивания, и упорное записывание всего, что услышит, кто что скажет, когда, в чьем присутствии. Куда уж там до него тем миргородским гоголевским героям, которые вели свою наивную хронику съедения дынь! Там все ограничивалось простой фиксацией: "Сия дыня съедена тогда-то и тогда", - а этот знай ощеривал зубы над каждым записанным словом и обещал, что карасики запрыгают на сковороде.

Гриша достал из-за пшеничного снопа скрученный в трубку большой лист плотной бумаги, развернул его на столе, прижал большими кукурузными початками (тоже урожая этого года), потом положил на эту бумагу привезенные Крикливцем листки из школьной тетради, немного полюбовался своей работой, причмокнул:

- Класс!

- Что это такое? - ничего не понял Крикливец.

- Это? Домашняя стенная газета.

- Что, что? Мало мне мороки, ты еще выдумываешь какие-то домашние стенгазеты. Хочешь, чтобы я создавал еще одну комиссию по этой твоей выдумке?

- Выдумка не моя.

- А чья же?

- Посмотрите повнимательнее на все эти писания!

Крикливец подошел, наклонился, протер себе глаза, снова наклонился.

- Почерк вроде бы одинаковый, - пожал плечами.

- Одинаковый, потому что писал один и тот же человек.

- Кто же он?

- Учитель физкультуры Пшонь. Недавно присланный. Как приехал, так и начал обписывать нас со всех сторон.

- Почему же молчали?

- Потому что никто не знал. Я сейчас впервые вижу его писанину. А то ведь никто не хотел показывать. А стенную газету он выпускает у Ивана Ивановича Несвежего, у которого квартирует. Называется "За передовой домашний быт". Передовая статья: "Все силы на благоустройство новой хаты". Это хата, где живет Пшонь, потому что сами Несвежие живут в старой хате. Вот критический материал: "Почему хлеб недопеченный?" Тут вот меню на неделю. Тут критика Рекорди (это сын Несвежего), который долго спит.

- А где он, этот ваш Пшонь?

- Он такой же наш, как и ваш. В школе, спит в спортзале.

- А ну-ка веди меня к этому пасквилянту! - решительно велел Крикливец.

- Я и сам теперь хотел бы с ним переброситься словом-другим, - сверкнул глазами Гриша.

Мотоциклом не поехали, чтобы преждевременно не спугнуть Пшоня, пошли в школу пешком. Занятий в классах еще не было, потому что школьники помогали убирать кукурузу, в спортзале, улегшись на поролоновых матрацах, сладко спал Пшонь под громкую музыку телевизора, на экране которого слегка одетые девушки (только на ногах толстые полосатые носки) крутили модную аэробику.

Гриша выключил телевизор, и Пшонь сразу проснулся. Сел, недовольно повел заспанными глазами, пошевелил острыми усами.

- В чем дело?

- Ваша фамилия Пшонь? - сурово спросил Крикливец.

- Не Пшонь, а Шпонька! - крикнул тот, но на Крикливца не действовали никакие восклицания.

- Это ваша работа? - показал он листки про динозавров в Веселоярске.

- А если моя, так в чем дело? - подскочил Пшонь.

- Почему же вы подписываете "Шпугутькало"?

- Потому что я Шпонька, а Пугутькало - моя девичья фамилия.

- Ну, чудеса! - хмыкнул Гриша. - Так вы были еще и девицей?

- Не ваше дело, кем я был и кем буду! И нечего тут скалить зубы. Я привык не смотреть на чужие зубы, а показывать свои.

- Не видно, - спокойно заметил Гриша.

- Вы еще молоды и не видели, так я уж постараюсь показать!

Крикливец почти с любопытством рассматривал Пшоня.

- Послушайте, - хмуря брови, сказал он, - вы понимаете, что ваша деятельность противозаконна? Я официально предупреждаю вас...

- Го-го! - нацеливаясь на него усами, посмеялся Пшонь. - От предупреждений еще ни у кого живот не болел. А я тут наведу порядок! Пришли - вот и хорошо. Я сам уже хотел идти либо к одному председателю, либо к другому. Мне нужны доски.

- Собираетесь умирать? - поинтересовался Гриша.

- Что значит - умирать?

- Тогда зачем же доски? Я думал, на гроб.

- Меня никому похоронить не удастся! Я очень живучий!

Окуней бы на тебя ловить, подумал Гриша, но одернул себя за такие несусветные мысли, потому что его общественное положение не давало права сравнивать человека с наживкой, даже такого, как Пшонь. А какую кару можно было бы для него придумать? Если блоху увеличить в тысячу раз, она станет такой, как сковородка. Вот бы такое миллионокусачее чудовище напустить на этого кляузника! Это был бы уже не детский талатай.

Гриша с надеждой посмотрел на Крикливца: может, хоть тот как-то напугает этого нахала? Но Крикливец, видно, тоже впервые в жизни встретился с таким экземпляром людской породы и немного даже растерялся. А Пшонь тем временем еще сильнее распоясывался.

- Доски мне нужны для шкафа! - заявил он. - Чтобы прочным был шкаф и на ключик запирался! У меня секретные материалы. Досье на все ваше образцовое село. На всех имею! Я все про всех знаю! Я знаю больше, чем вы все думаете! Я знаю такое, чего никто не знает!

- Ой, я знаю, що грiх маю, - насмешливо пропел Гриша, но Пшонь осадил его:

- Еще молод тут меня прерывать!

- Ну хорошо, я молод. А вот товарищ Крикливец, районный руководитель, специально приехал, чтобы вывести на чистую воду такого пасквилянта, как вы.

- Районный масштаб для меня уже давно пройденный этап! - цинично оскалился Пшонь. - Я вас еще до столицы доведу, вы у меня все запрыгаете на сковородке!

Левенец взглядом попросил поддержки у Крикливца, но тот, сделав Пшоню предупреждение, казалось, исчерпал арсенал своих административных средств и теперь только вращал бровями так энергично, будто хотел перебросить их через свою голову.

Тогда Гриша прибег, как ему казалось, к самой большой угрозе, заявив Пшоню:

- Между прочим, вы тут угрожаете нам столицей, а мы как раз пригласили из столицы писателя, чтобы он показал народу вашу позорную деятельность.

Уже в следующий миг Гриша понял, что не следовало упоминать о столичном авторе, потому что Пшонь так и впился.

- Это какой же писатель? Тот, что "Роксолану" нацарапал? Заигрывает с вами, хвастает, что происходит из казаков? Из каких там казаков! Из турок он! И дед его из турок, и отец. И не Загребельный он, а Загре-бей. Я еще до него доберусь. Запрыгает у меня на сковородке! Турок, а раз турок - ищи возле него гарем на сотню женщин!

- Каких женщин? - возмутился Гриша. - Свиридон Карпович знает его уже сорок четыре года. Вместе были на фронте. Писатель с женой живет тридцать пять лет. Дети. Внуки. Старый человек.

- Старый? Разберемся, зачем ему наша медицина продлила жизнь, почему не умер до сих пор? На войне был? Был. Всех там убивало, а он уцелел? Из ста его однолеток девяносто семь погибло, только трое уцелело. А почему именно он уцелел? Никто не подумал об этом, а Пшонь подумал! Потому что у Пшоня золотая голова! Я еще доберусь до этого писателя! У него одна ручка стоит столько, сколько стоит центнер пшеницы по государственной цене. Это же безобразие! Мы еще разберемся, от чего большая польза - от центнера пшеницы или от писательской ручки!

- Все зависит от того, кто пишет ручкой, - спокойно сказал Гриша. Когда такой паскудный тип, как ты, тогда в самом деле пользы пшик, зато зла не оберешься! Пошли отсюда, товарищ Крикливец, вы свое предупреждение сделали, а уж дальше разрешите действовать нам самим. В Веселоярске народ твердый. Мы за свою правду заставим и за девятыми воротами тявкнуть! И даже не таких, как это шпугутькало.

ОСТОЛБЕНЕНИЕ

Гриша проводил Крикливца, который поехал в райцентр на "Волге" Зиньки Федоровны, и теперь шел, и, как пишут модные украинские писатели, мысли хаосом клубились в голове, обгоняли друг друга, путались, переплетались, информации было столько, что переварить ее сразу было совершенно невозможно.

"Ну, гадство!" - думал он, снова и снова вспоминая Пшоня, и его поведение, и слова, и нахальство, и угрозы.

Гришины кулаки сжимались сами по себе, такая злая сила чувствовалась в них, что разорвал бы в клочья гадов, даже такой толщины, как нога у дядьки Обелиска. Разорвал бы и куски забросил бы в те черные дыры, которыми нас пугают астрономы.