Прошедшее время несовершенного вида… и не только - Гриша Брускин

Оказался – бывший полицай. Арестовали.

У тети Клавы купил вышитый красной шерстью с синими и зелеными вкраплениями подзор: астральные и солярные знаки, Берегини, Полканы-Адоранты, львы, петухи, двуглавые орлы.

Вышивки заколотил в деревянный ящик и отправил на свой адрес в Москву.

Когда срок командировки подошел к концу, устроили отчетную выставку в Вологде. Принимать работу приехал художник-функционер Обросов. Чернобородому руководителю группы особенно нравились мои работы. И он повесил штук двадцать из них на центральную стену. У Икса и Зет отобрали по пять этюдов и повесили в дальних концах зала.

После вернисажа собрались в одном из гостиничных номеров выпить и отпраздновать. Народу набилось много. Мне досталось место на высокой кровати. Подходят Игрек и Зет. Игрек говорит:

– Знаешь, почему Брускин на главном месте?

Зет:

– Да потому что абрамчики всегда за счет нас, русских, проезжаются. Хапают самое лучшее.

Игрек:

– Всех бы к стенке!

Обросов не двигался и не ронял звуков. С одобрением поглядывая на гнусную парочку.

Обычно меня подобные ситуации застают врасплох. И я немею от неожиданности. Но мамины уроки, усвоенные с детства, – «Если обозвали жидом, бей не задумываясь!» – срабатывают как безусловный рефлекс. Я мгновенно сгруппировался и что есть силы врезал обеими ногами Игреку в грудь.

Игрек рухнул. Обросов со товарищи бросился меня вязать.

Вернувшись в Москву не в лучшем настроении, я нашел дома северную посылку. Раскурочил деревянный ящик гвоздодером. И не поверил своим глазам: вместо чудесных вышивок в ящике покоился отвратительный потертый портфель из кожзаменителя. Перед тем как снести портфель на помойку, я заглянул в него.

Увидел стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

Рассказывают, особо опасные преступники (серийные убийцы, например), сбегают из зоны, не боясь, что им накинут лишний срок (терять, мол, нечего), и шляются по тайге, а зимой возвращаются в лагерь на теплые нары.

Затерявшаяся в лесу деревушка. Здесь живут хлысты – люди подозрительные и нелюдимые. В избы не пускают. Разговаривают с крыльца. Спрашиваю старые книги. В одном доме удается раздобыть древний фолиант.

С увесистым томом иду по таежной просеке к следующему селению, откуда, по моим сведениям, можно выбраться из тайги на автобусе. Дорога усыпана грибами-ягодами, но остановиться нельзя: гнус сожрет.

Наконец выхожу на опушку у края деревни. Устраиваюсь передохнуть. Из леса выезжает некое передвижное средство: не то трактор, не то автомобиль.

Из передвижного средства вываливается пренеприятнейшая братва. Пахан с мутными глазами и две шестерки со скверными улыбками. Подсаживаются:

– Кто таков? Откуда? Что за книга?

Одна шестерка слиняла в местный продмаг и притащила сливовой водки и пыльных сухих конфеток. Пришлось натощак пить и по возможности корешиться с уголовниками (чтоб не зарезали). В результате упиваемся до положения риз и в обнимку с паханом (как я его для себя определил) двигаемся в сторону деревни.

Пытаюсь спросить про автобус у выплывших из тумана деревенских девушек. И слышу обидное и забавное одновременно (будет что порассказать в Москве):

– Ступайте, ступайте, пьяные сволочи.

Дальше на дороге возникает привидение – невзрачный мужичок. Видит у меня в руках фолиант и тащит к себе. У него, мол, тоже есть. Протягивает мне размером меньше сигаретной пачки рукописный старообрядческий часослов в кожаном переплете с черненой серебряной застежкой и миниатюрами внутри:

– Три рубля.

Уголовники испарились. Автобус пропал. Поздно. Заваливаюсь у невзрачного мужичка. Утром выхожу в туалет: трон с дыркой, газеты «Красная звезда» за тысяча девятьсот пятьдесят второй год.

А рядом стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

На Русском Севере в Энской деревне на почте я познакомился с приемщицей бабой Нюрой. На следующий день баба Нюра зашла ко мне. Морщинистое лицо, светлые глаза. Что-то ситцевое. Поверх – мужнин пиджак:

– Моей старшóй, Гальки сынок, Павлик, в столицу собрался́. Григорьиваныч, Христом Богом прошу: помоги Павлику в Москве мне на смерть отрез справить.

Вскоре Галькин сынок и впрямь объявился проездом в городе. Пришел. Посидел полчаса. Попросил разрешения оставить старенький, цвета испорченной вишни фибровый чемоданчик с металлическими уголками. Сказал, через неделю будет снова в столице покупать бабе Нюре материю на смерть и заберет.

Больше я Павлика в своей жизни не видел.

Однажды дома раздался звонок: «С вами говорят с Петровки, 38. Сотрудник Уголовного розыска младший лейтенант такой-то. По нашим оперативным данным, у вас сегодня в шесть вечера ученики. Отмените! Мы к вам придем».

В шесть часов звонок в дверь. На пороге небольшой широкоскулый малый. Волосы ежиком. В руках красное удостоверение. Просидел час в мастерской. Расспрашивал подробно, как проходят занятия. Рассматривал на стенах картины (я в то время писал «ню»), иконы.

Когда ушел, я подумал: «Странно, всю жизнь опасался, что придут из КГБ, но никак не думал, что нагрянут из Угрозыска». Позвонил на Петровку, 38: «Никого не посылали. Меняйте замки. На вашу квартиру нацелились грабители».

Через неделю снова звонок «с Петровки»: «По нашим оперативным сведениям, у вас сегодня ученики. Отмените! И слушайте меня внимательно: в Загорске ограбили церковь. Подозрение пало на вас. Мы будем в шесть». Тут уж я не выдержал: «А теперь вы слушайте меня внимательно». И, собрав весь накопленный за жизнь лексикон матерных слов и выражений, заорал: «Пошел на х… и т. д. и т. д.»

Мнимый сотрудник Угрозыска больше не появился. Оказалось, парень приревновал свою девушку – мою ученицу. Решил, что я вместо занятий устраиваю оргии. И нашел способ их отменять.

Сразу после первого звонка фальшивого оперативника я решил на всякий случай припрятать имевшуюся у меня в немалом количестве запрещенную литературу. Стал шарить по полкам и углам. И наткнулся на фибровый чемоданчик. В сложившихся обстоятельствах решил посмотреть, что внутри.

Открыл и увидел стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я погрузился в чтение.

Или

Я всю жизнь что-нибудь коллекционировал: в детстве – марки, спичечные этикетки; поз-же – книги, картины друзей-художников.

В начале шестидесятых в моду вошли иконы. Музейщики, художники, Илья Глазунов с министерскими полномочиями, а также проходимцы всех мастей устремились в разные уголки Родины с целью разыскать и приобрести старинные доски.

Я в то