Страницы из летной книжки - Ольга Голубева-Терес

— Кто прилетел! Кто прилетел!

Он бесцеремонно выхватил меня из кабины, перебросил, словно мяч, в чьи-то крепкие руки, спрыгнул с крыла и схватил меня в охапку, не давая опомниться.

— Кто прилетел! Кто прилетел! — радостно кричал он, и я узнала его: Саша Языков, мой земляк. Сначала он летал в братском полку на По-2, но вот теперь Саша — истребитель.

Он мне нравился. А Саша был влюблен — увы! — не в меня.

Техник-приборист быстро исправил прибор, и мы, несмотря на уговоры Саши и его товарищей остаться и продолжить полет утром, все-таки улетели. Однако в Мариенвердер попасть не сумели. Ветер усилился, видимость ухудшилась, и мы, угробив два часа в воздухе, сели на промежуточный аэродром. А рано утром были в Мариенвердере, в госпитале. В палате мы увидели пять коек, а на крайней, у окна, сразу же узнали Веру. Она лежала с закрытыми глазами. Ее круглое, обычно румяное лицо было бледным. Грудь, рука, шея были запеленуты бинтами. Мы на носочках подкрались к кровати, склонились, не решаясь окликнуть ее. И тут я снова пережила ту памятную ночь...

...С вечера ничто не предвещало беды. Полк перелетел в Мариенвердер днем. Нас поселили в шикарном особняке. Таких богатых комнат, такого великолепного убранства никто из нас еще не видел. Разве только в музеях. Я бродила по комнатам, рассматривая портреты баронов, графов, генералов. Они высокомерно взирали на меня, как бы недоумевая и гневаясь, почему в их фамильном замке очутилась русская комсомолка. У портретов меня нашла Вера и позвала в библиотеку. Мы рассматривали красивые, в ярких переплетах, с цветными иллюстрациями, книги, жалея, что не знаем языка, Наш мир был нарушен инженером Озерковой.

— Маменко, — сказала она, войдя в комнату, — пойдешь в наряд охранять самолеты. Полетов не будет. Погода нелетная.

Вера с сожалением отложила альбом с репродукциями картин художников эпохи Возрождения и попросила сохранить его до ее возвращения. Через час с небольшим после ее ухода кто-то, едва вбежав в здание, истошно закричал:

— Ой, убили! Уби-и-ли-и!.. Маменко-о...

У меня сердце захолонуло, так стало страшно. Я пошла было на шум, но, заплутавшись в темном коридоре, прислонилась к стене и заплакала.

— Кто тут? — над самым ухом прозвучал тревожный голос. Это Клава Рыжкова наткнулась на меня. — Что с тобой? — участливо спросила она. — Кто обидел?

— Убили! Убили!.. — рыдала я.

— Кого?! — Клава испугалась.

— Да Веру же! Маменко.

— Успокойся. Ранили ее.

И Клава рассказала, что какая-то бродячая группа фашистов хотела захватить наши самолеты и под прикрытием непогоды проникла на аэродром. Вера прохаживалась вдоль стоянки самолетов, когда ей вдруг почудились тени. Она вскинула автомат на руку и закричала что было мочи: «Стой! Стрелять буду!» Маменко выстрелила, но одновременно раздалась очередь чужого автомата. На отчаянный зов Веры и на выстрелы прибежали солдаты. Тяжелораненую Маменко отправили в госпиталь.

А через два дня мы улетали снова на запад. Прощаясь с Верочкой, я обещала прилететь к ней 8 марта и, если ей станет лучше, перевезти ее в авиационный госпиталь.

...И вот мы с Клавой стоим у постели тяжелораненой подруги, боясь разбудить ее.

Вера приоткрыла глаза: взгляд мутный, отсутствующий. Легкая судорога прошла по лицу. Напрягая лоб, она прошептала:

— Лелька... Клавочка...

Попыталась чуть привстать, но, сморщившись от боли, осталась лежать. Совсем еще недавно хирурги зашивали ей легкое и перебитые нервы рук, а Вера уверяет теперь нас, что все нормально, ей только чуточку больно.

Подарки мы поделили на всех обитательниц палаты, девушек из всех родов войск, и присели около Маменко. И вдруг она горько заплакала. Я растерялась.

— Болит? — Клава участливо погладила Вере здоровую левую руку. — Ну, не раскисай.

— Я не хочу-у... У меня никого...

— Скажи членораздельно, Верочка. О чем ты?

— К эва... к эва-куа-ции меня готовят. А я... а я... — Она не могла говорить, но я ее поняла. Вера выросла в детдоме. Полк стал для нее семьей, домом, и ей страшно было оторваться от своих однополчанок.

— Не реви! Ну, успокойся, — уговаривала я ее. — Мы тебя переведем в авиационный.

— Да, — подхватила Клава. — Прямо вот сейчас заберем тебя и перевезем. Я там всех знаю. Оттуда тебя никуда не отправят, пока ты не выздоровеешь.

Я вытерла Вере слезы и умыла ее. Клава навела порядок в тумбочке, уложила привезенные нами припасы. Потоптавшись еще немного около нее, мы отправились к главврачу просить выписать Маменко. Нам казалось, что Веру сразу же отпустят с нами и похвалят нас за внимание к подруге. Смело шагнули в кабинет.

— Перестаньте молоть чепуху! — с первых же слов оборвал нас резко главврач. — Завихрение в мозгах? Не соображаете?!

Мы не соображали. А он не собирался ничего объяснять. Разозленные, мы как пробки выскочили из его кабинета.

— Вот бюрократ, — выругалась я.

— Что Вере скажем, штурман?

— А ничего. Заберем, и все.

— В госпитальной пижаме? Без документов?

— Ну и что? Пижаму потом вернем, сбросим с самолета, а документы запросят, если надо.

По нашим лицам Вера угадала неудачу, и ее глаза снова наполнились слезами.

— Не плачь! — шикнула я. — Мы умыкнем тебя.

— Как?

— А так. Украдем, как невесту. Согласна?

— Шутишь? Да? А мне...

— Да перестань хныкать и слушай: завтра после обхода постарайся выползти к черному ходу...

Пока я инструктировала Веру, Клава привела в палату парня из числа выздоравливающих.

— Вот она, наша Верочка.

— А ты не подведешь меня? — критически разглядывая забинтованную Веру, спросил парень. — Не потеряешь сознание?

— Испугался?

— А чего мне пугаться? Дальше передовой не пошлют. А вот операцию вашу провалить боюсь.

— Не бойся, выдержу.

Вошли врач с медсестрой. Мы шумно, с поцелуями и добрыми пожеланиями, прощались.

— Пусти же слезу, дурочка, — шепнула я Вере, — чего зубы скалишь?

На другой день мы приехали в точно назначенное время, но Веры не было. Шофер, которого мы перехватили на дороге, ворчал:

— Влипнешь с вами. Ехать надо.

— Успеешь. Надо же доброе дело сделать, — уговаривала его Клава.

Наконец на крыльце появилась Вера. Ее крепко поддерживал под руку наш сообщник. Я накинула свою шинель поверх ее госпитального наряда. Парни втиснули ее в кабину, и мы помчались на аэродром. Дежурный, совсем еще юный лейтенант, сразу понял ситуацию:

— Сперли девчонку?

Рыжкова неодобрительно на него посмотрела: