Ульфила - Елена Хаецкая

– Отступись от своих заблуждений, Юстина. Покайся. Оставь гордыню и смиренно входи в мой храм.

Краска залила лицо Юстины, будто пощечину ей дали. Вместе с гневом вернулась и дивная ее красота.

За спиной Юстины мальчик Валентиниан процедил сквозь зубы:

– Дерзкий поп!

Амвросий и бровью не повел. Только развел в стороны свои слабые, тонкие руки и слегка поклонился юному императору:

– Велите меня казнить, ваше величество, но не просите невозможного.

Бавд оглушительно захохотал, оскорбив сразу и епископа, и императрицу. Бесцеременно втиснулся между ними, разрушая тонкую паутину ненависти, сплетенную из прочнейших нитей.

Валентиниан перехватил взгляд Бавда, кивнул подбородком Сальвиану.

– Мы велим нашему легату разогнать толпу. Пусть объяснит этим людям, что с их епископом ничего не случится.

Сальвиан не двинулся с места.

– Они кричат, что готовы умереть за веру, ваше величество.

Амвросий сжал губы в тонкую полоску.

– Велите казнить меня, ваше величество, если я вам неугоден, – повторил он.

Угроза прозвучала столь откровенно, что всех, включая Бавда, покоробило.

Амвросий стоял среди своих врагов один – он был меньше ростом всех, даже мальчика-государя, что очень бросалось в глаза, – и слегка улыбался. Как будто сказать хотел: с настоящим римским аристократом вам не тягаться.

Наконец вымолвила Юстина, величаво выпрямившись:

– Мы просим тебя, Аврелий Амвросий, выйти к толпе и успокоить ее. Ни одна из базилик не будет взята у тебя – ни добром, ни силой. Пусть эти люди, твои прихожане, разойдутся по своим домам. – Гневно шевельнула ноздрями. – Ты же отобрал у меня Пасху. Радуйся, Амвросий!

Епископ невозмутимо простился с малолетним императором, с государыней и вышел следом за Сальвианом. Аланской работы кожаный занавес скрыл обоих.

Муторное дело в оцеплении стоять. Лошади то и дело начинают пятиться, когда кто-нибудь из толпы их напугает. Неподвижно сидят на высоких своих конях рослые аланы, варварская гвардия. Развалились в высоких седлах, на толпу глядят, как на скот. Даже не на саму толпу, а куда-то поверх голов, ибо скучны им лица горожан. Волосом аланы белы, как готы, но отличаются от них и речью, и обычаем.

Вся площадь перед базиликой завалена лошадиным навозом. Спасибо, мух еще мало. Ранняя весна в Медиолане.

– Эй! Куда?..

Из толпы протискивается женщина. Плащ на ней из грубой шерсти, волосы под плат убраны, в руке корзина. Упрямо пригнув голову, семенит к оцеплению.

Мимо бабы этой глупой глядя, один алан копье вперед наклоняет. Вроде и не смотрит, а целит точнехонько ей в грудь.

Остановилась. Залопотала. То на корзину покажет, то куда-то вдаль махнет, то подбородком вперед кивнет, на площадь перед базиликой, а под конец умильный вид приняла и алану улыбнулась.

Хмурое, красивое лицо у алана.

Ничего-то он из ее объяснений не понял. Она шажок вперед сделала – так, для пробы. Он копьем ее отогнал. Она снова свое залопотала. Оглянулся алан назад. Что же такого бабе понадобилось?

Долго до аланов доходило. Не землепашцы они. Готы – те сразу бы поняли: навозу домогается. Столько дарового навоза на площади лежит, пропадает зря.

Что и говорить, отчаянная. В толпе языками цокали, головами качали.

Аланы спорить с бабой, ее наречия не понимая, быстро соскучились и обидели ее смертно, прогнали прочь, лошадью наехав.

Уже три седмицы стояли тут оцеплением, всем богам насмех. Эти, кто в Бога Единого веруют, между собой опять перегрызлись. У них как Пасха – так едва до войны не доходит.

Ночами жгли костры аланские конники. Всю площадь у базилики запятнали навозом, кострищами, объедками. Государыня распорядилась подвозить продовольствие прямо сюда, на позиции. Аланы – кочевники, им такое житье в привычку. Пригнали десяток кибиток, чтобы ночевать, и жили не тужили.

И вправду на войну похоже было то, что происходило в Медиолане весной 386 года. И непонятно, кто против кого мятеж поднял: императрица против Амвросия или Амвросий против императрицы?

Прошлой весной отступилась Юстина. Уехала в Аквилею, оставив Милан Амвросию. Все лето в Аквилее сидела. И Меркурин Авксентий при ней был, пастырский долг выполнял, а после наставлений в духовном совершенствовании пиво пил с остроготами. Про свой город Доростол им рассказывал; их истории слушал.

А сам почти неотступно об Ульфиле думал, о своем епископе.

Ульфила! Скажешь это имя – и тепло на сердце. Никого так не любил в своей жизни Меркурин Авксентий, как епископа готского. Всегда помнил его старым, с белыми волосами; но ведь было некогда и такое время, когда Ульфила был молод. Однако даже в молодые годы был он уже епископом. Ульфила-гот, служитель Церкви, носящий волчье имя.

Каждую ночь молился Авксентий, каждую ночь плакал, себя жалея, точно дитя, потерянное посреди поля. И однажды увидел себя в поле. Только что был тесный темный покой, где пахло выделанной кожей и жирными благовониями, – и вдруг стал простор и свет, но не открытый, а подернутый туманом. Не вполне понимая, спит он или же все происходит наяву, Меркурин Авксентий пошел по этому полю, минуя неспелые еще колосья. А они сами собою расступались перед ним.

Наконец Меркурин устал – так устал, что и ноги уже не держали. Остановился, сел на землю, заплакал и стал кричать: «Ульфила! Ульфила!» Сперва никто ему не отзывался, а потом чей-то голос промолвил:

– Он здесь. Не кричи.

Меркурин повернулся и увидел трех человек. Двое из них были точь-в-точь римские легионеры, только не безродные, с примесью македонской, мезской, франкской крови, а настоящие римляне, вроде этого Авмросия. Между ними стоял Ульфила. Глаза его были закрыты, губы сжаты, руки и ноги в цепях.

– Вот Ульфила, – сказал Меркурину один из легионеров. – Зачем он тебе?

От страха и сострадания сердце в груди Меркурина задрожало, треснуло, как стекло, осколки впились в грудину и стали там поворачиваться.

– Отпустите его! – закричал он, протягивая к Ульфиле руки, но легионеры отогнали его. Тогда Меркурин стал звать: «Ульфила, Ульфила», чтобы тот хотя бы открыл глаза и посмотрел на своего приемного сына. Однако Ульфила как будто не слышал.

– Что тебе от него нужно? – спросил легионер.

Хотел было Меркурин слукавить – мол, доброго совета, – но не сумел и поневоле сказал правду:

– Чуда!

– Чуда тебе! – сказали ему легионеры. – Все только и хотят, что чуда! Всем подавай чудо! Одной любви им мало! Одной красоты им мало! Хлеба и гранатовых яблок им недостаточно! Для чего же ты поставлен на земле человеком, если не умеешь увидеть чудо там, где оно уже есть?

«Загадка», – смятенно подумал Меркурин. Он не умел разгадывать загадки.

И спросил, вытирая слезы:

– Зачем же вы заковали его?

– Это не мы, – сказал легионер. – Это он сам.

– Когда же снимут с него цепи? – не отступался Меркурин.

– Когда они истлеют, – сказал легионер.

Закусив губу и набычась, Меркурин вдруг бросился к своему епископу – хотя бы обнять его, хотя бы прикоснуться – и пробудился.

Во сне он свалился с лавки и больно ударился головой. Сел, все еще во власти видения, потер виски. Он чувствовал сильное смущение, не зная, что и подумать. «Вот уж действительно загадка! – сказал себе Меркурин Авксентий. – Но не для ума загадка, а для сердца. Значит, и разгадывать ее придется сердцем…»

Он встал, набросил плащ, вышел. До рассвета бродил – думал, думал… Игла из груди понемногу вынималась, образ Ульфилы, закованного и немого, постепенно таял в памяти.

Нет, в битвах с Амвросием Ульфила – не советчик. Ульфила в сражения не вступал. Он уходил. Поворачивался спиной – бей, если смеешь! – и уходил без единого слова.

Да и как ни поверни, а против Амвросия одного Меркурина мало.

Вдвоем с Юстиной закон сочинили для всей Гесперии – Империи Западной. Отныне в той части державы ромейской, что находится под милостивым управлением Валентиниана Второго, объявляется свобода отправления культа для тех, кто исповедует христианское вероучение, как оно было определено на Соборах в 359 и 360 годах. А кто свободе этой воспротивится или ограничивать ее вздумает, тому смертная казнь.

Долго формулировки оттачивали, изощрялись в изяществе слога. Ну, что теперь Амвросий запоет?

Амвросий взбеленился. Новый закон кровожадным обозвал. Собственный закон сформулировал: у еретиков одна свобода есть – покаяться; прочее же – сплошная тирания. И пригрозил, не таясь: будет вам свобода!

И стала полная свобода в Медиолане. Базилика оцеплена, толпа каждый день собирается, заранее прицеливаясь, как прорываться будет.

Мальчик император самолично по ланитам нескольких царедворцев отхлестал, крича, что знает он черные души приближенных своих, которым лучше бы на рудниках гнить; только и ждут, пока Амвросий-епископ им свистнет, чтобы черни его, государя законного, выдать на растерзание. Кричал со слезой, на визг сорвался.