Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

В то же время образ действия этих двух невротических групп обнаруживает значительные сходства, наглядно проявляющиеся именно в анализе, где столкновение с отцовской метафорой, преломленной в речи аналитика, чрезвычайно будоражит субъекта и побуждает чутко реагировать на замечания, расцениваемые поначалу как критика, прицельная атака на самые уязвимые места натуры. Известно, как остро воспринимает слова и действия аналитика субъект, недавно пришедший в анализ. Самые невинные слова специалиста, отмечающего повтор в речи анализанта или настойчивость в лестной трактовке собственных действий, зачастую воспринимаются как чрезвычайно болезненный выпад, обидная и горькая правда, от которой субъект хотел бы, но не в силах отмахнуться.

Некоторые склонные к чисто психологическим трактовкам специалисты связывают описанный процесс с самолюбием анализируемого, тогда как за ним кроется нечто иное – реакция на грозящий ему со стороны аналитика гнев, напоминающий о гневе реального отца. Сходство усиливается тем, что, как подчеркивалось ранее, с действительной властью карать или миловать гнев этой отцовской ипостаси не имеет ничего общего и выражается исключительно в обесценивании реализуемого субъектом способа желать. Опасения с этим обесцениванием столкнуться принимают форму расхожих мифов об анализе, якобы способном внедриться в психику субъекта и отнять у него нечто драгоценное. Назвать драгоценность по имени невротик навязчивости не силах, что не снимает подмены представления о реальном продукте анализа – трансформации режима сексуации – невротическим страхом перед кражей дорогого объекта, который, как воображает обсессик, обеспечивает ему доступ к маленькому, но бесконечно ценимому им наслаждению.

Хотя аналитик свой гнев в конечном счете никогда не проявляет и даже старается придать немногочисленным замечаниям максимально гипотетическую и неавторитарную форму, анализанта это нимало от тревоги не спасает. Напротив, ее дополнительно усиливает то, что в анализе субъект лишается пространства для маневра, которое всегда сохраняется в его отношениях с реальным отцом и обусловлено узостью отцовской перспективы, регистрирующей промахи исключительно в отправлениях желания. С этой точки зрения возможности реального отца поймать субъекта на оплошности весьма ограничены, что и позволяет последнему бесконечно обводить родителя вокруг пальца. Невротик навязчивости всегда знает, что угол отцовского обзора до крайности мал и позволяет в любой момент от него отклониться. Отсюда трепетное отношение такого субъекта к собственной свободе, ценность которой он превозносит лишь потому, что располагает ревностно оберегаемой ее частицей.

В анализе это шаткое преимущество исчезает. Если в пору взросления невротик навязчивости в основном пренебрегает тревогой своего папаши, торжествуя при виде все более явной косности его требований и узости его горизонта, то в присутствии аналитика положение субъекта приобретает оттенок безнадежности. В этот момент невротику открываются все выгоды, которыми он пользовался под гнетом утомительных и никчемных, с его точки зрения, отцовских требований, доставляющих страдание в сочетании с упоительным чувством превосходства над отцом во всех прочих отношениях. Все эти козыри оказываются ничего не значащими в анализе и более того – оборачиваются издержками, которые ранее невротику удавалось списывать на отцовскую несостоятельность.

С еще более радикальной угрозой обесценивания носитель навязчивости сталкивается в анализе, в центр которого его желание открыто помещается. Если аналитик классического толка прилагает все силы, чтобы остаться в той области, где анализант выказывает сопротивление, то лакановский анализ, наследуя Фрейду, делает ставку на непризнание анализантом присущего ему способа наслаждаться. При этом способность отправлять свое наслаждение всегда напрямую зависит от столкновения с инстанцией реального отца, который ждет от субъекта максимальной определенности в этом вопросе. Хотя моральные аспекты наслаждения реального отца не интересуют, его требование разборчивости носит гораздо более суровый и менее очевидный для субъекта характер. В анализе это обстоятельство играет настолько значимую роль, что субъект, даже не боясь быть откровенным, зачастую просто не в силах следовать рекомендации говорить все, что приходит в голову, поскольку это потенциально означает узреть отцовское ошеломление напрямую.

Вот почему Фрейд, которому многое дано было знать с самого начала, прибегает к мифу о первобытном Отце, якобы знающем толк в своем наслаждении и способном на свой манер помочь в этом деле сыновьям, научить их быть бдительными, не тратя время на недостойные, по его мнению, вещи. Другими словами, не найдя иного способа ввести метафору Отца, Фрейд подменяет ее описанием гипотетического отцовского субъекта, выступающего знатоком наслаждения. Ему первобытный Отец и намерен своих отпрысков обучить, внушая им тем самым представление об их собственном бессилии, поскольку продвинуться в этой области самостоятельно они якобы принципиально неспособны.

Очевидная искусственность этой фигуры бросается в глаза. Сомнения в ее достоверности порождаются отсутствием ее не только в антропологических данных, но и в той реальности, которую приносят в анализ пациенты. С их точки зрения, отцы ничего не понимают в своем собственном наслаждении и волей-неволей берут то, что предоставляет им женщина, волею судьбы оказавшаяся рядом. Однако это нисколько не умаляет силы исходящего от отцовской речи и адресованного детям требования предъявить собственный, конкретный способ наслаждаться. Любые взаимоотношения с отцом, даже отсутствующим, всегда оформлены как отчет об успехах и достижениях в этой области.

Неудивительно поэтому, что поначалу аналитик сосредоточен на способе, которым анализант, ко времени вхождения в анализ уже основательно запутавшийся в этой отчетности, собирается побудить другого следовать тем же путем. Открытость субъекта в этом вопросе – если не через прямое описание, например, своей сексуальной жизни, то в форме бессознательной настойчивости в повторении некоторых фигур речи – напрямую восходит к смутно угадываемому отцовскому требованию показать, чего субъект в этом отношении достиг.

Если реакция аналитика на исповедальный порыв субъекта отличается от отцовской, то не потому, что анализ свободен от налагаемого отцовской метафорой требования, а поскольку анализанту нет нужды подтверждать свои достижения в области «становления полом» – мужским или его расширением в качестве женского. Атакующую манеру, в которой отец выражает свое разочарование в выработанном субъектом способе наслаждаться, аналитик низводит до требования речи, в которой этот способ может выказать себя или же остаться в ней незатронутым. Последнее, как аналитик сразу дает понять, не имеет принципиального значения до тех пор, пока анализант не предпринимает попыток это наслаждение скрыть.

То желание удержать, которое субъект, как правило, демонстрирует в начале анализа в отношении приносимого им материала, за изобилием которого скрывается скудость содержания, принято относить к разработанному им способу удовлетворения в симптоме. Однако ограничивая его характеристику таким образом, мы лишаемся важного для понимания анализа аспекта, который не ускользнул от Лакана, – на подступах к тому, что невротик удерживает, находится он сам, его собственный образ. Именно его он продолжает настойчиво предлагать, даже если теоретически осведомлен, что аналитик на это не купится. Более того, чем рефлексивнее