Том 1. Атланты. Золотые кони. Вильгельм Завоеватель - Жорж Бордонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Жить! — кричал Гальдар. — Жить!
Она только покачивала головой в знак покорности судьбе. Ведь Атлантида исчезла, и жизнь была ей теперь ни к чему, да и как можно было в этом аду жить? Огненная пелена вставала перед ее затравленным взглядом. Нестерпимая боль впивалась в хрупкое тело и заставляла его корчиться в конвульсиях. Ее разум помутился. Все мысли, все утраченные надежды растворялись в прекрасном небытии, заслонявшем от нее страшную действительность. А потом она возвращалась в реальный мир и видела склоненные над ней лица Оша и Гальдара. Кто они? Что им нужно от нее? Зачем они держат в руках эти молотки и черпаки? Что они говорят?.. Был когда-то город с Золотыми воротами, с дворцом, хранившим сокровища, накопленные пятьюдесятью поколениями королей, с белоснежной комнатой с белыми коврами и занавесями, в которой стояло ложе, инкрустированное перламутром и украшенное изображениями сирены и… кого-то еще… Беседующей с ней богини, с руками, полными разных плодов… А еще там был козел, увенчанный чем-то белым, у него были полусгнившие редкие зубы. Где он теперь? Прах его растворился в океане, смешался с грязью. Его скелет белеет среди разрушенных колонн, а вокруг лишь рыбы да моллюски. Да и все, жившие в том дворце, нынче своею умащенной благовониями плотью кормят обитателей морских глубин… Креветки, наверное, предпочитают глаза! А потом они обглодают губы, они ведь такие нежные и удивительно сладкие… Интересно, сохраняют ли губы вкус поцелуев?.. Раньше были наслаждения, любовь, неизъяснимый и такой желанный трепет, ко всему этому стремились, этого жаждали… Так много любовников было у принцессы, столь еще юной, что порой ее принимали за девочку-подростка… Что это была за принцесса?.. Был еще император с курчавыми волосами, толстогубый, громогласный… Чувственный и жестокий деспот… В нем сильно ощущалось мужское начало. Он любил забираться на самую высокую террасу и брал с собой того самого козла. Там, наверху, император мог побыть простым смертным… Что сталось с ним?.. Корабли на море, синий плащ, вышитый трезубцами, венец Посейдона… Потом произошло что-то роковое и отвратительное… Но все еще было на месте, и на смену ночному кошмару должен был прийти день! И вновь из темноты вставала огненная завеса, она заслоняла горизонт, потом гасла и исчезала. И все снова погружалось во мрак… И мрак этот был бесконечен…
А корабль продолжал свой путь, скользя по темно-зеленой воде, словно под каменным сводом плотно пригнанных друг к другу облаков; точь-в-точь Дантова лодка с картины Делакруа. Его парус был залатан Ошем, обшивка и каюта кое-как починена, носовая фигура потеряла челюсть и гриву, и все же ее золотистый контур, выбеленный морской солью, рассекал волны.
На борту налаживалось некое подобие жизни. День и ночь надо было вычерпывать воду, готовить горячую пищу, следить за обстановкой. Ош и Гальдар сменяли друг друга у штурвала, по очереди управляли командой. Те, кто в данный момент не дежурил, спали на полу каюты. Ош предусмотрел все: еды было вдоволь, хотя морская вода слегка подпортила ее. Один день сменял другой, и скитальцы вновь обретали какую-то уверенность, скорбь уступала место радости, но люди не спешили выдавать ее, словно боясь прогневить богов излишним оптимизмом, звучавшим, как вызов судьбе, только-только начавшей разжимать свои цепкие объятья.
Дора все еще пребывала в забытьи, погруженная в молчание. А если она все же соглашалась подняться, сделать несколько шагов по палубе и присесть на лавку, то Гальдар сразу же посылал кого-нибудь проследить, чтобы отчаяние не толкнуло ее на безрассудный поступок. Она отвергала все его попытки развеселить ее или поговорить с ней. Даже приблизиться к ней он не мог. Еще недавно она с нетерпением ждала ласки его рук, а потом благодарно целовала их, теперь же эти руки внушали ей ужас. И он сказал сам себе, что, наверное, лишь тело ее продолжало жить, а душа погибла вместе с Атлантидой, ушла вместе с ней под воду, была унесена в океанские глубины…
Однажды один из охранников спросил его: «Господин, ты действительно думаешь, что мы последние из атлантов?» При этих словах она залилась слезами, рот ее искривился, придав ее личику выражение несказанного страдания, а тело, бьющееся в судорогах, опрокинулось на свернутые в моток тросы.
— Господин, мы действительно последние оставшиеся в живых после гибели великой империи? Если это так, то куда мы держим путь? Ведь если Океан покрыл всю сушу, то куда же причалить?
Против этих настойчивых вопросов тоже надо было бороться! Ведь ответить на них можно было только смехотворными обещаниями и безрадостной ложью, их призрачная сладость исчезала при соприкосновении с горькой правдой. Общее наваждение овладело всеми, и часто дозорным чудились вдали то несуществующий остров, то приближающаяся призрачная эскадра.
А суши все не было, и непогода продолжалась, хотя случались иногда и просветы. Дни и ночи монотонно сменяли друг друга под непрестанные ливни и грозы. Тщетно пытался Ош понять по звездам, куда и как они плывут; комета исчезла, удалилась от планеты, но привела звезды в полный беспорядок; во всяком случае, видны они были под непривычным углом. Да и прояснения были так коротки! Луна, показавшись на миг, моментально затягивалась темным покрывалом туч; мерцающие звезды скрывались из вида.
Часто Гальдар спрашивал сам себя, откуда у них взялись силы для столь яростного сопротивления стихии? Он почти завидовал Доре и ее покорности судьбе. Когда его спрашивали: «Господин, скоро ли мы приплывем?» — он не пытался никого обнадеживать, предпочитая горькую правду сладкой лжи. Бывали моменты, когда он чувствовал в себе удивительную силу воли, но измученное тело уже не повиновалось разуму, и этот разлад огорчал его, прежде незнакомого с печалью, несмотря на перенесенные лишения и годы каторги. Теперь ему хотелось только уснуть и больше не просыпаться. Он смотрел на Дору, распростертую на корабельных снастях, и удивлялся тому, как глубоко она волновала его когда-то и как долго удерживала его возле себя. Он был почти рад тому, что, помутившись рассудком, она перестала проявлять к нему навязчивую нежность, так тяготившую его. Это освобождение сделало его счастливым. Он говорил себе: «Только в этом заключается любовь!», не понимая, что этим облегчением он обязан не самому себе, а обычной физической усталости. Она же была причиной того сарказма, с которым он отныне восстанавливал в памяти цепь событий, приведших его
