Учитель. Том 1. Роман перемен - Платон Беседин

Но двигайся в сторону Симферополя и увидишь, что направленность, окрас художеств, лозунгов станут иными. Правда, настенные тексты я понимал не всегда, так как не знал крымско-татарского языка, хотя, по уверениям Беллы Юнусовны, многие русские слова – например «деньги» – заимствованы из тюркского языка. А вот рисунки казались яснее: они преимущественно утверждали татарский Крым, и некоторые призывали для этого уничтожать других, не татар; чаще всего под «другими» понимались русские. К украинцам же, так мне казалось, татары относились терпимее. Может, и правду говорил Филипп Макарович, рассказывая, что во время войны крымско-татарские полицаи контачили с бандеровцами. «Да и сейчас они вместе проходят боевую подготовку в тренировочных лагерях, – слыхал я наверняка про тот, что на Ай-Петри, – чтобы однажды, когда придет час, истребить всех русских и захватить власть на полуострове», – так вещал Филипп Макарович.

И казалось, что речь идет о каких-то других татарах, потому что те, с кем доводилось встречаться мне, отличались от героев кровавых историй: они были не то чтобы хорошими или добродушными, отзывчивыми или приветливыми – нет, безусловно, проблем хватало, но все они так или иначе не проявляли активности. Для чего ждать им нужного часа, если можно подмять пусть не весь Крым, но отдельно взятые Каштаны прямо сейчас? Ведь татары моложе, крепче, а главное – их больше.

Пожалуй, какого-нибудь татарчонка и не хватало в холле МГУ. Для полного – лебедь, рак и щука – комплекта. Встретились бы, потянули перегруженный Крым.

Так чего юный гуцульский Басков сунулся поступать в москальский вуз? Как планировал сдавать имперский экзамен по русскому языку? Ведь клятые москали наверняка бы завалили его.

Горите, кацапские суки, в путинском аду! Так бы кричал парень в кепке. Дал бы щирым патриотизмом по керченским провокаторам в дурацких хлопчатобумажных шортах, какими обычно торгуют цыгане на стихийных рынках. Или смолчал бы?

Ничего, за него отомстят другие. Let it be. Не всем же мужичкам в кепках быть революционерами.

Я и сам шел на экзамен по русскому языку с подпорченным настроением. Мама с бабушкой продолжали воспринимать мои успехи как должное. И не то чтобы они были равнодушны ко мне – нет, их чувства, устремления, мысли по-прежнему концентрировались исключительно на Аркадии Бессонове, но, видимо, существовали сферы, в которых не требовалась родительского участия, потому что и без него будет все хорошо: Аркаша умница, справится. Оттого мама с бабушкой не переживали за результат, а, значит, и не ценили его.

Такая предопределенность раздражала. И невольно, в силу извечного подросткового бунта, хотелось ломать, кроить жизнь. Грубо, варварски, не думая о последствиях.

Я заходил в аудиторию с желанием неудачи. Чтобы мама с бабушкой наконец задумались, обратили внимание. Так мне казалось, но пятачки в туфлях и пачка «Соверена» – собственно, то, что я пришел в принципе – твердили обратное. Ломать хребет судьбы – не идти на экзамен. Вот это был бы куда более честный, решительный шаг.

Абитуриентов стало еще меньше. На длинных партах можно было раскладывать спальники, устраивать пикники. Остались самые крепкие, боевитые, зубастые разгрызатели гранита. Но главное – удачливые. И я был среди них. Первый раз мне везло.

Это было, действительно, именно везение. То хорошее, что случалось со мной раньше, заслуживалось трудом, оказывалось логическим завершением проделанной работы, а происходящее в МГУ отличалось легкостью; судьба баловала, тешила меня.

И когда очень худой человек с мефистофелевской бородкой зашел в аудиторию, я был расслаблен. Когда же он, распаковав конверт, написал на зеленой доске три темы экзаменационного сочинения, я был обрадован.

Между Есениным и Грибоедовым значилось: «Женские образы в романе Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”». Да, не напиши я про Соню, Дуню, Лизавета Ивановну – меня бы осудили, приговорили прямо там, в просторной светлой – не под стать комнате-шкафу – аудитории. По stairway to heaven, купленной упертой леди, спустился бы нахмуренный бородатый ангел с окровавленным топором, чтобы, верша суд, принести в жертву литературным богам недоросля Бессонова.

О, нет, на такой бы позор я не решился! Сколько бы, мечтательно подпевая Цою, ни бравировал жаждой перемен.

Потому я был лучшим тогда, на экзамене по русскому языку в аудитории с длинными партами и белыми стенами. Я пировал, и свежевыжатый сок удачи тек по моему подбородку, точно у захмелевшего работяги, пропивающего со шлюхами всю получку.

Рядом со мной сидел узкоглазый паренек в белой рубашке с арабской вязью на рукавах и не знал, не догадывался, что писать, с чего начинать. Он, кажется, сперва хотел взяться за Есенина, а после за Грибоедова, но тушевался, сбивался и терпел поражение. А я весело поглядывал на него, тщеславясь. Ай да, Бессонов, ай да, сукин сын!

Я поступил с высшим среди всех абитуриентов баллом. Мои фамилия, имя, отчество значились в списках, вывешенных на стендах в еще пахнущем стройматериалами холле, первыми, на самом верху перечня счастливчиков. Нас было тринадцать – венчик из роз, выходит, достался мне, – поступивших на факультет психологии Московского государственного университета. Да, теперь я не говорил МГУ, а только так – полно, солидно, весомо: Московский государственный университет. И тщеславие мое разрослось настолько, что я достал из кармана пахнущий спиртом маркер и салатовым цветом выделил себя на общем листе.

И, наверное, такому поведению можно было отыскать оправдание. Ведь я сделал все сам, от и до. Для хлопчика, привыкшего исполнять директивы мамы с бабушкой, советоваться по каждому поводу, искать одобрения, боясь порицания, недовольства, это было сродни выигранной войне. Теперь я обрел выбор: Московский государственный университет и психология – или севастопольский вуз и что-то там техническое.

Выбирать. Мучительно, но приятно. И я алкал, чтобы принятие решения откладывалось, мелькая подернутым сахарной ватой берегом – любоваться, но не причаливать, покачиваясь на волнах перспектив.

Обе они – женского рода

Той ночью я проснулся от терпкого запаха. Казалось, у него были руки. Они тянулись ко мне: вначале гладили, а после душили. Я вскочил, распахнул окно, пустил воздух, а вместе с ним шипение ночной деревни.

Стало легче, свободнее, но в комнате все еще царил терпкий запах. Он казался знакомым в своей настойчивости. Я несколько раз осторожно втянул воздух, точно сомелье, пытаясь разобрать его на составляющие. И вспомнил.

Так пахла записка Рады, первая и единственная, в которой она говорила, что мы уже не маленькие дети. Тогда я спрятал его в ящик стола, и, заходя в комнату, мама неизменно ругалась, что у нее аллергия, а воняет грошовыми, дрянными духами. Я оправдывался, смущался, не знал, что делать, но вскоре запах исчез. А письмо?

Я бросился к ящикам, вывалил их содержимое на пол. И первое, что увидел – клетчатые листы с нарисованными мускулистыми, брутальными амбалами. Гладиаторы. Я играл в них – во что я только ни играл – в детстве. Это походило на синтез легкой физкультуры и воображаемого турнира – моя версия телевизионных «Боев гладиаторов».

Тогда в квартирке на улице Острякова была только стандартная городская антенна: «Севастопольское», «Крым», ОРТ, «Россия», УТ-1 – не слишком большой выбор телеканалов. Так что «Бои гладиаторов» я увидел у соседей, к которым мы случайно зашли с мамой (странно, конечно, потому что она избегала людей). Меня оставили в комнате, включили телевизор, и я смотрел, как косматый негр в звездно-полосатых лосинах пытается оббежать двух огромных мужиков в красных трико, гладиаторов. Первого звали Динамит, второго – Спартак. Оба они были из России.

В тот день я больше всего не хотел, чтобы меня отрывали от телевизора. Но мама потащила домой, и я всхлипывал, как отличница, получившая первую двойку. Соседка – полная женщина с родимым пятном на щеке – смущалась, хоть и делала вид, что все нормально, а мама, побледнев, шептала извинения. Кажется, после того случая она стала не любить посторонних еще больше.

В реальных «Боях гладиаторов» я подсмотрел всего пару идей, а остальное домыслил сам – простые, незамысловатые конкурсы. Например, десять раз кинуть прыгуна – тогда все мы баловались этим цветным каучуковым мячиком, который из-за цвета, текстуры хотелось помять, укусить, точно маленький затвердевший цитрус, – в потолок и, соответственно, поймать. Ловил я не каждый раз. И не только потому, что не отличался блестящей координацией – часто прыгун выдавал непредсказуемые отскоки, – но и потому, что кто-то из гладиаторов должен был выиграть. Победа, на самом деле, не ковалась во время конкурсов, а создавалась преимущественно в моей голове фантазией, ведь самой интересной была творческая составляющая: придумывать образы участников, их историю, внешний вид, привычки. Я рисовал гладиаторов на клетчатых листах: рыжий детина из Ирландии с непомерно раскачанными голенями, русский верзила с окладистой бородой и гигант с надписью “Made in USA” на груди, в донельзя коротких, будто у Эксла Роуза, шортиках.