Джентльмен что надо - Нора Лофтс

Дженис с трудом отвела глаза от его руки и вернулась к предмету, который держала в своей руке.

В комнате снова довольно надолго воцарилась тишина, пока тот же отстраненный голос не произнес:

— Ваши люди доберутся до прииска. Вы никогда его не увидите, вы будете тяжело больны, очень тяжело. Затем…

Ралей наклонился к ней, почувствовав, как вся она напряглась. Дженис вдруг широко открыла рот, ужас застыл в ее глазах. Одной рукой она накрыла шар бархатным лоскутом, другой, вскочив на ноги, схватилась за горло, страшно побледнела, задохнулась и не могла произнести ни слова.

— Бог милостивый, — наконец пробормотала она, — я, конечно, согрешила, но разве можно так наказывать за этот грех?

— Что с вами? Что вы там увидели?

При звуках его голоса она уронила руки и опустила глаза, чтобы скрыть поразивший их ужас.

— Да ничего такого, — невнятно произнесла она, -ничего, что касалось бы вас. Это обо мне. Я увидела там себя безотносительно к вам.

Он сразу понял, что она хочет разуверить его в чем-то.

— Что вы там видите? Вы должны сказать мне.

Но Дженис уже взяла себя в руки, и следующая порция лжи, произнесенная ее побелевшими губами, звучала гораздо убедительнее.

— Это не касалось вашей судьбы. Клянусь Богом. Я случайно отвлеклась, думала найти там ваше будущее, а увидела свое. Я больше никогда не возьму в руки этот противный шар.

Она взяла со стола серебряный колокольчик и стала неистово вызванивать слугу. Тот, словно джинн из бутылки, тут же предстал перед ней, и Дженис отрывисто приказала:

— Принеси вина, и немедленно.

В ожидании возвращения слуги она взяла в руки шар и, открыв окно, выбросила его куда-то в темноту.

— Простите меня, пожалуйста, — сказала она, — ни к чему было испытывать судьбу. Но мы ведь не позволим этой ерунде испортить нам вечер, не так ли?

Дженис изобразила улыбку на лице и, когда вино прибыло, разлила его по бокалам твердой рукой и сказала:

— Мой тост — за ваш прииск. Пусть он оправдает все ваши надежды.

— И за нашу встречу, она оказалась куда лучше всего, на что я надеялся, — ответил Ралей.

Дженис снова опустилась в свое кресло, пододвинув его поближе к Ралею. Что-то чуть-чуть изменилось в манере ее поведения.

— Вы когда-нибудь вспоминали обо мне?

— Часто. — И это в некотором смысле было правдой: когда бы он ни вспоминал тот свой марш из Бэлли в Корк, перед его глазами всегда возникали ужин в замке и обе женщины — леди Рош и ее дочь, напоминавшие ему марионеток в той маленькой драме.

— Мне это приятно слышать, — сказала Дженис, — ведь я так часто думала о вас и гадала, удастся ли мне когда-нибудь снова увидеть вас. Но никогда не могла представить себе, что это случится именно так.

Ей никогда не приходило в голову, что годы могут так изменить его, превратить его черные волосы в седые, наградить его хромотой и почти неподвижной рукой. Ее жизнь была такой незыблемой и спокойной, что годы обошлись с нею мягко. Немного незначительных морщинок вокруг глаз, которые при улыбке становились виднее; два-три седых волоса, которые ничего не стоило выдернуть из блестящих, темных локонов. Разница в возрасте между ними была в тринадцать лет, что в юности воспринимается как большой разрыв, а с годами уже не так ощущается. И тем не менее она видела перед собой глубокого старика. И обреченного человека. Потому что она не допускала ошибки в том, что сцена, появившаяся в затуманившейся глубине хрустального шара, знаменательна и правдива. Теперь не только юношеское обожание терзало ее сердце. Ею овладело желание утешить его, защитить, спасти. И ей не оставалось ничего другого, как протянуть к нему руки, согреть его лежавшую на ручке кресла холодную, бесчувственную руку своими теплыми руками.

— Так вы должны исполнить поручение короля?

— На этом построены все мои надежды. А что? В вашем шаре вы видели наше поражение?

— О нет. Но вы заболеете. Очень сильно заболеете, а это будет так далеко, и вокруг вас будут одни мужчины.

— Из них получаются прекрасные сиделки. Да и ваши видения могут в конце концов не сбыться.

— Я в этом почти уверена.

Но в душе она не сомневалась в истинности предзнаменования. И при мысли об этом Дженис сняла свои руки с его руки: перед лицом того, что неумолимо надвигалось на него, любое проявление сочувствия казалось глупым и неуместным. Ему придется идти в этот поход, а что касается ее собственного умишка, ей остается только забыть все. Неотразимое, пылкое обаяние его юности, с одной стороны, и потрясшие ее, неожиданные приметы его старости — все должно быть забыто.

Будто ощутив кардинальное изменение хода ее мыслей, Ралей встал и собрался уходить.

— Утром я пришлю к вам на корабль свежих фруктов и сахара, — сказала Дженис.

Ей явно нелегко было говорить, и от этого голос ее был невыразительный, напряженный. На сей раз она знала точно, что больше уже никогда не увидит его. Его новое появление в ее жизни походило на повтор первой строки песни в конце ее; на печальное, но неизбежное рондо.

И Ралей, прижимая ее руку к своим губам, взглянул на нее и этим взглядом, казалось, выдал свое полное понимание всего — и ее прошлых грез, и ее сегодняшнего горя. Даже слова благодарности в его устах звучали не просто как благодарность за гостеприимство и за те дары, которые она принесет завтра утром на корабль, в них прозвучало нечто гораздо более значительное.

Дженис проводила его до двери и затем словно во сне побрела к своему креслу на веранде. Луна светила с высоты ярким светом, и Дженис разглядела обезьянку, которая держала что-то в лапках и забавлялась игрушкой. Хозяйка рассеянно позвала ее, и та покорно спрыгнула к ней на колени и положила на них хрустальный шар. Дженис с криком вскочила на ноги. Ужас, накативший на нее от увиденного в глубине шара, с которым она должна была и сумела справиться, при Ралее, теперь поразил ее в самое сердце. В то время как черный евнух, задохнувшись, спешил к ней из дома на помощь, она потеряла сознание и свалилась к его большим босым ногам.

Ралей возвращался на свое судно. Даже эта встреча, напоминание о далеких днях юности, не взволновала его. Он вспоминал уже о ней, как вспоминают о приснившемся сне — будто в тумане. Она, конечно, что-то значила для него, что-то очень важное. Но его прежде такой живой ум безжалостно притупили многие тяжкие годы жизни, никогда не оставлявшие его каждодневные заботы. Медленно шагая в эту светлую, теплую ночь по чужому острову, он гадал, способен ли он будет когда-нибудь еще к сильным чувствам.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ТРИНИДАД. ДЕКАБРЬ 1617 — МАРТ 1618 ГОДА

В лучах заката — алые паруса.

Мотая головой по жесткой подушке, он тихо стонал. Вот уже в четвертый раз за это утро Ралей пытался слезть со своей койки, но валился обратно в нее от такой слабости, с которой не могла справиться никакая решимость. И теперь, когда нетерпение сводило его с ума и заставляло трепетать и останавливаться его сердце, он должен был еще один день провести в постели. Целые сутки, двадцать четыре часа, за которые он мог бы сделать так много. По-видимому, тот проклятущий шар предсказывал правильно. Он был предупрежден о подстерегавшей его болезни.

Тихо вошел Кеймис и встал в дверях, пытаясь определить, спит ли его патрон.

— Входи же, — нетерпеливо воскликнул Ралей, — я хочу поговорить с тобой.

— Как вы чувствуете себя сегодня? — тихо спросил Кеймис.

— Все еще дьявольски плохо. Как дела у остальных больных?

— Четыре поправляются. Еще двое… — Он прикусил язык, испугавшись невесть какого воздействия подобной информации на страдальца.

— Умерли? Значит, на «Судьбе» осталось всего сорок два человека. Кеймис, это невыносимо. Мы тут валяемся, а люди мрут каждый Божий день, а испанцы с каждым днем становятся все сильнее. Сегодня я должен встать. Я должен встать. Я только что пытался, но не смог. Но, может быть, с твоей помощью…

— Я не осмелюсь помогать вам, — угрюмо ответил Кеймис. — Помочь вам подняться с постели означает помочь вам лечь в могилу.

— Кеймис, ты обязан. Ничего другого не остается. Если рука друга поможет мне хотя бы подняться на ноги, с остальным я справлюсь сам. Ты же знаешь, что значит для меня эта проволочка. Умоляю тебя, помоги мне.

— Хорошо, — сказал моряк, глубоко задетый словами Ралея. — Вы тоже знаете, что значит для меня эта задержка.

Он подошел вплотную к койке, обхватил сильными руками худые плечи, ощутив при этом каждую выступающую косточку, жар, исходящий от тела, и пот, выступивший на плечах. Ралей с трудом опустил ноги с края койки и поднялся на ноги, хватаясь за Кеймиса, как утопающий хватается за соломинку. Кеймис увидел, как сильно прикусил он свою нижнюю, покрытую бородой губу и как на испещренном морщинами лбу выступил холодный пот. Ралей отпустил поддерживавшее его плечо и, тяжело дыша, сказал: