Анна Керн: Жизнь во имя любви - Владимир Сысоев

Деревня Кушниково в начале 1830–х годов была продана Петром Марковичем Полторацким Варваре Александровне Бакуниной и принадлежала ей до её смерти в 1864 году[51].

В Государственном архиве Российской Федерации хранится завещание В. А. Бакуниной от июля 1845 года, согласно которому после её смерти «благоприобретённое мною имение в Старицком уезде деревня Кушниково, в которой значится земли по плану одна тысяча двести двадцать шесть десятин 220 сажен, а крестьян мужского пола ревизских сто шестьдесят душ», должно было достаться её дочери Варваре Александровне Дьяковой в обмен на отказ её от четырнадцатой части отцовского имения. К сожалению, дата приобретения Кушникова в завещании не указана[52].

В 1832 году, вскоре после смерти матери, Анна Петровна начала хлопотать о возврате старицкого имения, состоявшего из сельца Иевлево с 68 крепостными крестьянскими душами мужского пола и деревни Сенчуково с 141 душой (по данным девятой ревизии 1850 года), а также 1 144 десятин 932 саженей земли при них, проданных в 1825 году Екатериной Ивановной Д. Н. Шереметеву{68} по требованию мужа[53]. «Я интересовалась этим имением, – писала она, – по воспоминаниям моего счастливого детства, хотя и в финансовом отношении оно не могло быть не интересно, потому что иметь что–нибудь или не иметь ничего всё–таки составляет громадную разницу».

Как вспоминала Анна Петровна, на мысль выкупить без денег проданное имение матери её навело одно обстоятельство: «Однажды утром ко мне явился гвардейский солдат. „Не узнаёте меня, ваше превосходительство?“ – сказал он, поклонившись в пояс. „Извини, голубчик, не узнаю тебя, припомни мне, где я тебя видела“. – „А я из вашей вотчины, ваше превосходительство. Я помню вас, как вы изволили из ваших ручек потчевать водкой отца моего, и жили тогда в нашей чистой избе, а в другой, чистой же, ваш батюшка и матушка“. – „Помню, помню, мой милый, – сказала я (хотя вовсе его–то самого не помнила). – Так ты пришёл со мной повидаться, это очень приятно“. – „Да кроме того, – сказал он, – я пришёл просить вас, нельзя ли вам, матушка, откупить нас опять к себе; мне пишут мои старики, сходил бы ты к нашей прежней госпоже, к генеральше такой–то, да сказал бы ей, что вот, дескать, мы бы рады–радёшеньки ей опять принадлежать, что при ревизии теперь в двух селениях прибавилось много против прежнего, что мы и теперь помним, как благоденствовали у дедушки их, у матушки и у них самих потом; скажи ей, что мы даже согласны графу Шереметеву внести половину цены за имение и сами за свой счёт выстроим ей домик, коли вы согласны нас у него откупить опять“. Это предложение было так трогательно и вместе так соблазнительно, что я решилась его сообщить Елизавете Михайловне Хитровой вскоре после кончины матери моей, и она по доброте своей взялась хлопотать».

Пушкин тоже участвовал в этих хлопотах. Сохранились три небольшие записки поэта и Е. М. Хитрово, адресованные Анне Петровне.

«Первая записка от Хитрово, – цитируем снова воспоминания А. П. Керн, – содержала следующее:

«Вчера утром я получила Ваше хорошее письмо, сударыня, я бы тотчас приехала Вас навестить, но серьёзная болезнь дочери меня задержала. Если Вы свободны приехать ко мне завтра в полдень, я с большой радостью Вас приму. Ел. Хитрова».

Вследствие этой–то записки Александр Сергеевич приехал ко мне в своей карете и в ней меня отправил к Хитровой.

2–я записочка Хитрово, написанная рукою Александра Сергеевича. Вот она:

«Дорогая г–жа Керн, у нашей малютки корь, и с нею нельзя видеться, как только моей дочери станет лучше, я приеду вас обнять» – а её рукой – «Ел. Хитрова».

Опять рукою Александра Сергеевича: «У меня такое скверное перо, что г–жа Хитрова не может им пользоваться, и мне выпала удача быть её секретарём. А.».

Следует ещё одна записочка от Елизаветы Михайловны Хитрово её рукой: «Вот, дорогая моя, письмо Шереметева – скажите мне его содержание. Я собиралась вам нести его сама, но, на моё несчастье, идёт дождь. Е. Хитрова».

Потом за неё ещё рукою Александра Сергеевича об этом неудавшемся деле:

«Вот ответ Шереметева. Желаю, чтобы он был благоприятен – г–жа Хитрова сделала всё, что могла. Прощайте, прекрасная дама. Будьте покойны и довольны и верьте моей преданности».

Самая последняя была уже в слишком шуточном роде, – я на неё подосадовала и тогда же уничтожила. Когда оказалось, что ничего не могло втолковать доброго господина, от которого зависело дело, он писал мне (между прочим):

«Раз вы не могли ничего добиться, вы, хорошенькая женщина, то что уж делать мне – ведь я даже и не красивый малый… Всё, что могу посоветовать, это снова обратиться к посредничеству… "

Меня это огорчило, и я разорвала эту записку. Больше мы не переписывались».

Таким образом, хлопоты Анны Петровны закончились неудачей, и она на всю жизнь осталась без собственных средств существования. В 1870 году она констатировала: «Я по восторженной мечтательности своей, вере в брата и родных и по деликатности жертвовала родным, не спрашивая, обеспечат ли они меня за это, и вот около половины столетия перебиваюсь в нужде… Ну да Бог с ними».

В конце 1830 года А. А. Дельвиг попал в немилость к всесильному начальнику Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии А. X. Бенкендорфу. Причиной очередного разноса стала публикация в «Литературной газете» стихотворения К. Делавиня, в котором восхвалялись революционеры, погибшие во время Июльской революции в Париже.

«В ноябре Бенкендорф потребовал к себе Дельвига, – писал в своих мемуарах Андрей Иванович Дельвиг, – который введён был к нему в кабинет в присутствии жандармов. Бенкендорф самым грубым образом обратился к Дельвигу с вопросом: „Что ты опять печатаешь недозволенное?“ Выражение ты вместо общеупотребительного вы не могло с самого начала этой сцены не подействовать весьма неприятно на Дельвига. Последний отвечал, что о сделанном распоряжении не печатать ничего относящегося до последней французской революции он не знал и что в напечатанном четверостишии, за которое он подвергся гневу, нет ничего недозволительного для печати. <…> Бенкендорф сказал, что ему всё равно, что бы ни было напечатано, и что он троих друзей: Дельвига, Пушкина и Вяземского уже упрячет, если не теперь, то вскоре, в Сибирь. Тогда Дельвиг спросил, в чём же он и двое других названных Бенкендорфом могли провиниться до такой степени, что должны подвергнуться ссылке… Бенкендорф отвечал, что Дельвиг собирает у себя молодых людей, причём происходят разговоры, которые восстановляют их против правительства. <…> Дельвиг возразил, что собирающееся у него общество говорит только о литературе, что большая часть бывающих у него посетителей или старее его, или одних c ним лет. <…> Бенкендорф раскричался, выгнал Дельвига со словами: «Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь»».