Осажденный Севастополь - Михаил Филиппов

— Смотрите, господа, — сказал штабс-капитан Селихов стоявшим подле него двум молодым офицерам, — вот что-то упало подле меня, кажется, это пуля… Да, посмотрите, какой странной формы. Вот она: настоящий наперсток. Надо спросить наших артиллеристов: что это за диво? Неужели этими штуками думают стрелять в нас?

Один из офицеров, подобрав коническую пулю, так называемую пулю "Минье", вызвался перебежать к артиллеристам Кондратьева и узнать, что за новинка. Артиллерийские офицеры повертели пулю в руках и наконец решили, что, вероятно, это особые маленькие снаряды, наполняемые взрывчатым составом и предназначенные для того, чтобы взрывать патронные ящики.

Двое из офицеров даже стали рассуждать о траектории, описываемой подобным снарядом, и только удар неприятельского ядра, сваливший одну из наших лошадей, прекратил их спор.

Перов и Бейтнер все еще стояли на холме в виду неприятеля.

— Смотри, Бейтнер, — сказал Перов, — ведь наискось от нас стояла неприятельская батарея, пока я засмотрелся на Баранова, она куда-то исчезла, что за пропасть такая! Блестит всего одна пушка, других как не бывало.

— Это значит наводят орудия на нас, — ответил Бейтнер. — Жерлами глядят на нас они, оттого их не видно… Берегись, Перов! Опускайся!

Мелькнули огни, поднялся дымок, и о подошву холма шлепнулось несколько ядер.

— Мимо! — сказал Перов веселым голосом.

— Идем вниз! — крикнул Бейтнер. — Не спеши, а лучше припади к земле!

— Вижу, пустяки!

Бейтнер сам пополз и снова крикнул:

— Да опускайся же, черт возьми!

Вдруг послышался звук, как будто мешок упал на землю. Бейтнер оглянулся: Перов лежал, прильнув грудью к земле; одна его рука была отброшена в сторону. Бейтнер подполз к Перову, тронул его, поднял ему голову — тот был мертв. Розовые его щеки по-прежнему пылали, на губах играла застывшая улыбка. Весь правый бок был забрызган кровью.

Чувство самосохранения заставило Бейтнера поскорее сбежать вниз.

— Ребята, Перов убит, — сказал он.

Вся колонна, лежавшая на траве в шесть шеренг, встала на колени, шепча молитву и крестясь.

Впоследствии Бейтнер уверял, что Перов еще с утра имел предчувствие, что погибнет в бою. На рассвете, после того как неприятельские рожки и трубы мелодично проиграли зорю, а наши ответили им на это на барабанах "генерал-маршем", офицеры четвертого батальона Московского полка собрались потолковать, отчего не идут другие батальоны московцев. Перов все время молчал, но вдруг сказал:

— Вот вы о чем толкуете, а мне даже и думать ни о чем не хочется.

— Что так? Трусите? — спросил его кто-то.

— Таких вещей не говорят, — запальчиво ответил Перов. — И если бы не такой день, я бы знал, что вам ответить.

— Да я только пошутил, — оправдывался товарищ.

— Расскажите, что с вами? — спросил другой офицер.

— Тяжелый сон снился… Признаться, хотя я и не суеверен, меня это расстроило…

— Расскажите, расскажите, — пристали офицеры.

— Снилась мне моя покойная мать. Приходит она будто бы вся в белом, такая молодая, какую я видел только на портрете, и все зовет и манит меня куда-то. Мне было так весело и так хотелось идти за нею.

У многих офицеров, до сих пор скептически улыбавшихся, лица приняли грустное и торжественное выражение. В это время подошел Бейтнер, друг и однокашник Перова.

— Что с вами, господа? — спросил он, видя мрачные лица товарищей.

— Да вот, скуку нагнал, — сказал один офицер, с неудовольствием указывая на Перова. — И себя, и других расстраивает.

Узнав, в чем дело, Бейтнер постарался ободрить приятеля.

— Не сокрушайся, — сказал он, стараясь шутить, хотя это выходило не похоже на шутку. — Если тебя убьют, я останусь жив и сумею расквитаться за тебя с врагами; а убьют меня, ты отомстишь за меня!

— Верю, — сказал Перов. — Но, право, я еще не заслужил доброй памяти: не хочется так рано умереть!

— Давай бросим жребий, — сказал Бейтнер, — посмотрим, кому первому умереть!

— Ах, Бейтнер, что за пустяки! Этим ты меня не убедишь. Я уверен, что первая очередь моя, я наверно знаю, что первая!

— Так споем нашу предсмертную песню, — сказал Бейтнер.

— Спел бы, брат, как певал, да нет, не поется!

— Что за бабство! Не будем, брат, трусить.

— Боже сохрани, я не трушу! А не хотелось бы умереть. Скажи, Бейтнер, ты ведь мой друг?

— Друг, теперь и всегда.

— Ну так я тебе скажу по секрету: у меня невеста осталась дома.

— Э-э, брат, вот оно что! Вот где настоящая причина твоей грусти! Если так, утешься! Нам с тобой и через пятнадцать лет, быть может, недостанет времени жениться, а не то чтобы думать о том теперь, когда подошло время поражать врагов!

Но Перов не утешился и был одною из первых жертв Алминского боя.

Командир Московского полка, известный нам краснолицый толстяк генерал-майор Куртьянов, был в самом свирепом расположении духа. Дело в том, что солдаты при переправе через реку Алму, перетаскивая с великим трудом генеральскую коляску, сломали ось и выпачкали грязью все сиденье.

Куртьянов никак не мог забыть этого обстоятельства и даже теперь, под жестоким штуцерным огнем, все вспоминал об этом событии и повторял: "Ах вы канальи! Я вас! Пусть только кончится дело, допеку я вас! Со света сгоню!"

Когда Меншиков лично расстанавливал батальон московцев, две роты этого полка вместе с Куртьяновым очутились подле части Минского полка, давно уже призванной Меншиковым из резервов, и ждали дальнейших приказаний. Куртьянов вместо каких-либо распоряжений стал снова оглашать воздух нецензурною бранью, которая звенела в ушах, не заглушаемая даже пальбою неприятельских штуцеров.

В это время к Куртьянову подъехал Меншиков, который ездил теперь взад и вперед в поисках за начальником левого фланга Кирьяковым. Оказалось, что и Куртьянов понятия не имеет о том, где находится начальник дивизии.

Меншиков злорадствовал.

— Генерал, — сказал князь, — я еду к правому флангу. Не вижу Кирьякова, чтобы оставить на него левый фланг. Примите же вы начальство здесь.

Куртьянов в ответ только промычал какой-то нечленораздельный звук.

— Продолжайте наступление, — сказал князь, хотя до сих пор никакого еще наступления со стороны Куртьянова не было. — Выберите момент для дружного удара в штыки. Дело здесь идет так хорошо, что этот момент наступит скоро.

— Слушаю-с, — сказал Куртьянов, а князь поскакал к правому флангу. Но по дороге ему донесли, что посланному им с каким-то поручением флигель-адъютанту Сколкову раздробило руку, и князь поспешил на перевязочный пункт.