Варшава и женщина - Елена Хаецкая

Красивое лицо Боруты застыло, в глазах появилась та сосредоточенная обращенность куда-то внутрь собственной души, какая свойственна беременным женщинам. Он аккуратно повернул висящий на шее автомат дулом вперед и лаконичной очередью скосил двух или трех немцев. Тотчас из подворотни выскочил, как чертик из коробки, какой-то человек в развевающемся плаще и шляпе, выставил вперед руку и испустил злорадное «пах-х!», после чего опять скрылся.

Ясь подбежал ближе. Вскоре он заметил еще одного стрелявшего – тот был в выпачканном пиджаке. Он отчаянно махал рукой, указывая на перекресток. Ясь побежал к перекрестку. Там уже шел бой.

Стреляли из разных подворотен, из окон, из-за угла и из-за тумбы. Кто-нибудь вдруг выпрыгивал на середину улицы, производил выстрел или два и отскакивал, и тотчас стены и окна взрывались лаем. Ясь метнулся в темную, сыроватую подворотню, где кто-то уже воспаленно дышал.

– Патроны есть? – жадно спросил Кто-то.

– Пять, – ответил Ясь.

– Вас много?

– Двое. У второго шмайсер.

– Мало. – Кто-то сплюнул и замолчал.

Из-за афишной тумбы, словно вырастая из ноги в черном чулке, мелькающей среди порханья розовых и белых кружев, высунулось мужское лицо с оскаленными зубами. Дом напротив взвыл сразу несколькими очередями. Пули – шлеп-шлеп-шлеп – влетели в кафешантанную ногу, расцветив чулок мушками. Из-за тумбы неслышно выстрелили – и вдруг из окна, выламывая стекло, выпал черный куль. Он обвалился на мостовую, выкинув в сторону длинную руку, а сверху на него осыпались тусклые осколки.

– У них тут опорный пункт, – закричал Кто-то на ухо Ярославу.

– Много их там? – крикнул Ясь.

– Сам черт не разберет… Вон, видишь? Пристрели его!

Ясь увидел темную фигуру, быстро и осторожно передвигающуюся вдоль стены. Невидимый товарищ Яся шумно дышал за спиной и переминался с ноги на ногу. Ясь прицелился. Немец вдруг как будто приблизился, увеличился в размерах и застыл на месте. Ясь аккуратно нажал спусковой крючок. Немец и вовсе замер, потом зачем-то сел и заснул. Ясь именно так о нем и подумал – «заснул», словно о рыбе.

Они перестреливались до темноты. Потом немцы куда-то делись. Осторожничая, люди в плащах и пиджаках подобрались к дому. Там действительно никого больше не было.

В доме обнаружились десяток убитых немцев, рассеянных по всем этажам, и один тяжелораненный, шевеливший, как краб, окровавленными клешнями прямо у парадного, под лестницей. Были найдены два автомата, четыре коробки с патронами, пять пистолетов.

В квартире первого этажа, в ящике под столом, имелись шесть банок тушенки, мятая пачка папирос, испачканных в машинном масле, полбутылки спирта и горсть ломаных сухарей. На столе валялись замусоленные игральные карты и огрызок карандаша. Этим карандашом кто-то пририсовал дамам огромные обнаженные бюсты, а королям и валетам – усы, бакенбарды, ордена и геройские члены. Брезгливо морщась, Борута смахнул карты на пол.

В доме было оборудовано несколько огневых точек. Наличествовал также телефон, и человек, взявший на себя обязанности командира небольшого отряда, принялся рвать пальцем диск и кричать в трубку:

– Рыжий? Это Водовоз! А? А у тебя? Нет, небольшие. Слушай, а как Лесник? Где? Почему Отченашек? А разве аэродром… Как? Нет, ты что, с ума сошел? Кого я пошлю? Нас тут всего два десятка… Когда?..

Ярослав неожиданно заснул.

Когда он проснулся, была уже ночь. В углу комнаты коптил фитилек, свешивающийся из бутыли со спиртом. Прямо на стене был нарисован весьма приблизительный план Варшавы, и человек, назвавший себя Водовозом, щурил на него воспаленные глаза. Время от времени вопил телефон. Народу в комнате существенно прибавилось. Страдая от голода, Ясь нашел и съел полурастоптанный сухарь.

Кругом ходили, переговаривались, курили. Водовоз прижимал к уху трубку телефонного аппарата и слушал, постепенно выпучивая глаза. Нижняя губа у него отвисла, голодные зубы обнажились, усы медленно шевелились, как приклеенные. Потом он рявкнул: «Понял тебя!» и резко опустил трубку на рычаги. Все разом устремили взгляд на Водовоза, а тот бросил коротко: «Главпочтамт!», и все начали собираться. Ясь поискал Боруту, но тот куда-то исчез.

Продымленный дом оставили без сожалений, быстро погрузились в зябкую сырую ночь. Город лежал во тьме, но не спал. Отовсюду доносилась невидимая стрельба, иногда рев моторов. Ясь шел и шел в полусне, а вокруг, растворенные в темноте, дышали и шагали люди. Вдоль домов кто-то, сильно топая, пробежал и метнулся в подворотню. Впереди дважды кракнул выстрел. Потом все сразу ожило: где-то горело, в зареве видны были азартно перебегающие темные силуэты, и выстрелы звучали полновесно и празднично. Вокруг Яся все побежали, и он тоже побежал, торопясь успеть к происходящему.

2 августа

Темнота медленно разжижалась. Около четырех часов утра бесплотные тени вдруг разом обрели объем, а затем, все неотвратимее, начали оживать, наливаться красками, и серый свет зари застал их, изуродованных усталостью, на улице, с выдохшимся оружием. Здание Главпочтамта, набитое немцами и патронами, угрожающе ворчало.

Часть бойцов отошла для отдыха, но их тотчас сменили другие, еще пахнущие домашним теплом. Ярославу смутно помнилось, что он заснул и почти сразу же был пробужен взрывом гранаты. Он открыл глаза, увидел Малгожату, Мариана и Станека и очень им обрадовался.

– Держи, – сказал Мариан вместо приветствия и вручил ему патроны, насыпанные, как семечки, в кулек из газеты.

Марек, как всегда, был осведомлен о происходящем.

– Немец, сволочь, прорвался, – сказал он и покосился на Малгожату. – Отряд полиции на грузовиках.

Ясь зарядил револьвер, и они побежали обратно к Главпочтамту. В утреннем свете происходящее выглядело более осмысленным. Немецкий гарнизон отстреливался из окон и с крыши, а на заднем дворе в грузовик спешно усаживались чиновники. Некоторые все еще сохраняли выражение начальственной растревоженности, прочие же были просто напуганы. Вокруг ухало, лопалось, взрывалось, стрекотало. На первом этаже здания, по гладким полированным плитам, уже бесцеремонно топали сапоги. Часть чиновников наотрез отказалась покидать здание под обстрелом и сейчас, под радостный гогот молодых глоток, что-то бормотало и вскрикивало.

Битком набитый грузовик, визжа, выскочил из подворотни на улицу, и сразу же перед ним лопнула граната. Ощетиненный по углам кузова автоматчиками, грузовик поскакал по разрытой взрывами мостовой. Следом выехал еще один, но тотчас споткнулся и осел мордой вперед: граната попала в кабину. Из кузова выпрыгнули и мгновенно рассыпались по улице полицейские. Сверху без устали стрекотал пулемет.

Ясь, широко прыгая, гнался за немцем по переулку, мимо изумленной витрины цветочного магазина. Мокрая от пота спина металась перед глазами, затем вдруг мелькнул остроносый профиль, словно начерченный в одно мгновение взмахом каллиграфа. Как на шарнире, взметнулась рука с пистолетом, и Ясь распластался у стены. Немец выстрелил и снова повернулся, чтобы бежать, и тогда выстрелил Ясь. Немец пробежал еще несколько шагов и упал, ломая о камни свой длинный нос. Ясь побежал обратно к почтамту.

К середине дня улицы, несмотря на стрельбу, были полны народу. Город взорвался изнутри. Худенькие девушки с волосами, убранными в прическу «валик» и в беленьких носочках выламывали из мостовой камни, переносили скамьи из парков, выбрасывали из окон громоздкую мебель и матрацы. Улицы спешно перегораживались баррикадами.

Снова, как и пять лет назад, появились бесстрашные женщины с кастрюлями горячего для строителей. Выгребались все запасы, выносилось все приберегаемое для себя – картошка, даже масло.

Не склоняясь под огнем, вызывающе шлепая тапочками, с развевающимся, как хоругвь, фартуком, женщина с кастюлей добралась до самого Главпочтамта и принялась ворчать на распаленных, оскаленных бойцов, как на собственных сыновей. И они размякали, торопливо хлебая по очереди из десятка имеющихся тарелок, а потом снова убегали играть в войну.

3 – 6 августа

Западное предместье Варшавы – Воля – лихорадочно закупоривала магистрали, ведущие через город. Над улицами низко летали немецкие самолеты, гоняясь за прохожими, точно доисторические ящеры. На углу Вольской и Млынарской высилась Главная Баррикада. Прямо на мостовой горел костер, и булькала каша в котле.

Валерий Воеводский сипло кричал, обращаясь к высокой, выше человеческого роста, груде камней:

– Ян! Отправь троих к Котышке, пусть возьмут трофейные… у него есть… И пулемет!..

Он закашлялся, а откуда-то из завалов щебня и булыжников тотчас раздался прерываемый строительным грохотом голос:

– …Котышко… трофейное… черти полосатые…

Немцы надвигались с запада – сперва назойливым гулом, потом все более отчетливым ревом и громами. Несколько танков и грузовиков с пехотой рвались по Вольской. Орудия, как указательные пальцы, тыкали то в одно окно, то в другое, и дома лопались. Ворочаясь на мостовой, словно толстяки в пуховой перине, танки то и дело разворачивались и медленно надвигались на запертые ворота, сжевывая гусеницами забор и стены. Пехотинцы, осыпаясь с брони, вбегали в образовавшуюся брешь, громко лаяли там, коротко стрекотали выстрелами и выскакивали, припадая к ворчащим бокам танка. Дом вдруг окрашивался белым, на мгновение повисал в воздухе, разъятый на части, а затем с адским грохотом оседал и замирал неопрятной кучей.