Набат-2 - Александр Гера

— Не вздумай звать стражу. Я судный ангел и прислан свыше. Не бойся. Я выскажу тебе поручение и удалюсь. У тебя нет выхода. Тиверий только что умер. Калигула зол на тебя и выпустил Агриппу. И ты еще оскорбил Веронику. Ты понимаешь теперь, как усложнилась твоя жизнь?

Пилат лихорадочно соображал, верить ли словам пришельца или считать его приход дурным сном?

— Я не верю твоим словам, — проговорил он.

— Сейчас поверишь, — усмехнулся пришелец.

Неведомая сила приподняла прокуратора над ложем и бросила его тело с высоты двух локтей обратно.

— Убедился?

— Великие боги, — прошептал Пилат.

— Ты готов выслушать распоряжение Всевышнего?

— Да! — не спускал глаз с незнакомца Пилат.

— Ты поступишь разумно. За это Всевышний дарует тебе вечную жизнь. Лишь раз в год ты обязан появляться в окрестностях перевала Сен-Готард и свершать омовение рук в память истинного Иисуса, там он родился. Ты записан в «Книгу Жизни». Ты вечен. А теперь слушай, как поступить. Казнь перенеси на сегодня с утра. В полдень произойдет солнечное затмение. А когда тьма накроет всех, пусть сотник снимет Назаретянина с креста и заменит на разбойника.

— А дальше что делать с ним? — верил и не верил Пилат, но просьба удивительно совпадала с его решением.

— Легионеры уведут его подальше от Иерусалима и отпустят на все четыре стороны. Слушай дальше. Твои доверенные иудейки уложат казненного в гроб, а через некоторое время легионеры выкрадут его из пещеры.

— Но как сделать это? Допустим, подмены не обнаружат, но у пещеры будет множество последователей Назаретянина день и ночь? — сомневался Пилат. — Да простят меня боги…

— Одного хватит, — успокоил незнакомец. — В саду близ Голгофы есть пещера с двумя выходами. Один тайный. Через него солдаты вынесут тело. Выполняй.

Едва дышащие светильники всколыхнулись и погасли. Пилат так и не понял, привиделось ему или случилось на самом деле…

Кромешная тьма стеснила Иерусалим. Сквозь тюремную стену, не отличимую от мрака, в узилище Назаретянина проник кто-то и стал напротив.

— Кто ты? — испугался он. — Ты посланник отца моего небесного или дьявола?

— Перестань молоть чепуху. У Всевышнего не может быть детей. Но за упорство твое Он дает тебе жизнь. Я ангел-искуситель, иди за мной… — Он взял Назаретянина за руку и провел мимо спящей и бодрствующей стражи на улицу, где сказал ему: — Иди отсюда и никогда больше не выдавай себя за сына Всевышнего.

Пробуждение Пилата было еще непонятнее, чем ночь.

Неожиданно явился центурион:

— Славный Пилат, твой человек выпустил Назаретянина, даже мы не заметили, а он снова явился в тюрьму.

— Вот упертый! — досадовал прокуратор. — Спрячь его, пока все уляжется.

— Невозможно. Евреи не спускают с него глаз.

— Тогда веди! — махнул рукой Пилат. — Я умываю руки. Сделай подмену в полдень, — решил он следовать знакомому сценарию. Из Рима не было вестей о смерти Тиверия.

Все произошло как по писаному. Назаретянин понес свой крест на Голгофу с растерянным лицом, там его под гомон и улюлюканье толпы прибили гвоздями к кресту и вздыбили.

— Почему я не послушал Тебя? — прошептал он и испустил дух.

Прокуратор Пилат наблюдал за казнью Назаретянина, но больше выискивал в толпе кого-то.

Ему повезло. За минуту до затмения он отыскал таинственного посланника по горящему взору. Они обменялись понимающими взглядами, и Пилат опустил виновато голову, а когда поднял, не увидел уже посланника. Лишь лиловый с фиолетовой подпалиной смерч несся прочь от Голгофы.

— Я умываю руки, — прошептал Понтий Пилат.

— А ты заслужил моей благодарности, — услышал голос Судских.

— Я виноват, — винился Судских. — Свершилось все против моей воли. Ты опять отправишь меня в небытие.

— Свершилось все по моей воле. Это главное. Проси что хочешь, — умиротворенно ответил голос, но Судских был скромен:

— Газировочки бы…

5 — 24

Вторую неделю чужие сапоги оскверняли славянские земли. А он не мог заставить себя сказать согражданам о чудовищной нелепости, которую породила его самонадеянность. Его, прозорливого тактика, обвел вокруг пальца пройдоха ефрейтор.

Впрочем, он сам «акадсмиев» не кончал и все таланты свои мог смело приписывать божьему провидению.

Выходит, Всевышний отвернулся от него, а этот спесивец имеет полное право писать на пряжках ремней своих солдат «С нами Бог»?

Отчаяние было невыносимым, и те сообщения, которые путано поступали с западных границ, говорили о том, что могучая империя, созданная им, трещит и разваливается подобно карточному сооружению и на всей земле не найдется уголка, готового спрятать его от им же порожденной бури.

Но не это мучило так сильно, как тот гнев, который теперь неминуемо обрушится на него. Тысячи обиженных, десятки тысяч несправедливо замордованных, сотни тысяч лишенных элементарного права говорить от своего «я».

Двадцать лет он туго закручивал гайки, безжалостно выламывал нестандартные винтики, сжимал пружину людского терпения, и вот теперь эта пружина, стремительно раскручиваясь, так ударит по нему, что о другом и говорить не стоит. Страх, жуткий страх сковывал его.

Несколько дней он никуда не выезжал с ближней дачи и безучастно наблюдал, как его соратники по-мышиному появляются, докладывают бодренько невразумительные сообщения, а он не может плеснуть им в лица капельку своего гнева, чтобы заставить их сохранять достоинство и самообладание, ибо сам не сохранял их и капли яда ему не выдавить сейчас.

С безвольно опущенными руками между колен он сидел на диване, уставившись на толстые шерстяные носки, надетые от озноба, хотя конец июня был теплым, без дождей. Знобило душу, и он безуспешно пытался согреться, кутаясь в душегрейку.

Что делать? Что делать! Выслушивать советы ближайших соратников ему не хотелось. Что могут сказать они, если думали с отставанием, лишь бы не противоречить ему? Картонные фигурки и промокашки, он сам сделал их такими, сильных удалил. Чтобы не раздражали. А эти способны только заглядывать в рот, где, по их разумению, сидел бес, которого нельзя беспокоить.

Дядюшка Датико давным-давно, совсем в другой жизни, поучал его: «Сосо, в тебе живет бес. Он всегда будет мешать тебе и гадить внутри. Лучше выпускай его наружу, пусть оправляется на свободе. Тебе же станет лучше».

Он понял его дословно. И не жалел. И жалеть о содеянном никогда нельзя.

Мимо окна, пригибаясь, прокрался Власик. Краем глаза он ловил его в сетчатку и понимал: ходит, чтобы показать, как он старается, пока хозяин переживает…

А почему он переживает? Подлинно ли велик его грех, чтобы казнить себя до срока? Если машина отлажена и смазана, она будет по инерции крутиться долго.

Вошла добродушная Галя-подавалыцица. Странно, рассеянно подумал он, в такое время она не входит… И вспомнил: просил чаю с лимоном.

— Испейте, Иосиф Виссарионович.

— Зачем? — невпопад спросил он.

— Как зачем? Просили. Душу согреть, — рискнула она.

— Душу? Да, надо, — рассеянно ответил он.

Согреть душу можно простой беседой, но станет ли эта женщина искренней, сможет ли преодолеть чудовищное расстояние между ними?

Не сможет. Зачем ей это? Незачем.

И все же без слов оставаться нельзя. В словах лекарство для души. Он первым переборол себя.

— Товарища Сталина еще помнят?

— Как можно, Иосиф Виссарионович! — чуть не заплакала она, и он верил — эта заплачет искренне. — Только на вас надежда. Люди считают, что вы объезжаете границы и подымаете бойцов в атаку на супостата.

— Чем же тогда занимаются мои начдивы и командиры? — прищурился он, проверяя, сможет ли простая женщина не испугаться и решить непосильную задачу. — Неужели товарищ Сталин лично должен подымать дух красноармейцев?

— Все на своих местах, — стоило трудов отвечать ей. — А ваше присутствие всегда вселяло дух. Я вот чай принесла…

— Правильно, — одобрил он. — Спасибо за чай. Очень Хороший чай, душистый.

По сводкам он знал, что войска беспорядочно катятся от границы. И не их вина в этом: железным рыцарям не под силу остановить опьяненного успехом противника. А опьянил его успешный обман. Сам он поверил шулеру в его честную игру. Потеряна Прибалтика, вот-вот сдадут Минск, парашютисты Штудента замечены в тылах войск, нигде нет упорядоченной обороны.

Какой же дух надо вселять в бойцов, сделать их железными? Дух — живой, а железо — предмет неодушевленный. Он сам делал их бездуховными.

— Позови ко мне Жукова, — попросил он подавальщицу, зная наперед, что Жуков ожидает его вызова уже несколько часов.

Способности этого человека Сталин знал прекрасно. Он из тех, кто умеет собираться до предела и на пределе возможностей выигрывает. До гения войны ему далеко, но его талант, рабочая лошадка искусства, вывезет хозяина из любых передряг. Гением был Тухачевский, любитель погарцевать. А мы не в цирке…