История моего самоубийства - Нодар Джин

На ней было тесное зеленое платье с красными пуговицами. Одна из них, у пуповины, под давлением расстегнулась и пригласила окружающих заглянуть вовнутрь. Окружающие приняли приглашение, а ее спутник, чернявый юноша с подвижным носом, забеспокоился и, протянув волосатую руку, услужливо пуговицу застегнул. Дама сконфузилась и метнула на юношу гневный взгляд. Он оскорбился, снова потянулся к пуговице и вернул ее в прежнее состояние, расстегнул. Сцена произвела на раздраженную счастьем толпу такое же действие, как если бы плеснули в костер спирт. В салоне поднялся визг, и пассажиры стали корчиться от хохота, грозившего поджечь уже и задние отсеки. Мэлвин Стоун заключил, что публика открыла в его латинской шутке новые взрывные залежи остроумия, и ликовал, как младенец. Не поднимаясь с корточек и уронив голову на колени «звезды», он затрясся в гомерическом хохоте, выкрикивая при каждом быстром вздохе одно и то же: «Cogito ergo sum!»

«Умереть можно!» — восклицала при этом Джессика сквозь заливистый смех и теребила ему седые волосы. «Запросто!» — визжала стюардесса, прижимая ко рту целлофановый мешочек, весь уже измазанный помадой. Займ истерически стучал кулаками по своим и моим коленям и рычал при этом: «Cogito! Cogito! Cogito!» Вдохновленный благоволением «звезды», Стоун вскочил на ноги и запрыгал на месте, как полоумный. Не шее у него вздулись синие перепутанные шнуры жил. «Умереть же так можно! — кричал я Займу в ухо и указывал на стоунову шею в опаске, что один из шнуров вот-вот лопнет. — Запросто!» Займу, а потом и мне стало от этого еще смешней, и мы принялись колотить локтями спинки передних сидений. Стоун не унимался, стонал от хохота и прыгал выше. Толпа расступилась перед ним и, улюлюкая, била в ладоши. «Не помирает!» — крикнул мне в ухо Займ. «И не думает! — смеялся я. — Крепкий мужик!» В просвет между спинками кресел вернулась посиневшая от страха бородавка: «Остановите этого идиота ради Христа! Он же проломит пол!» «Это Боинг! — крикнул ей профессор. — Не бойтесь!»

В тот же самый миг Боинг тряхнуло. Потом еще раз — сильнее. Потом хуже: самолет провалился в глубокую яму, как если бы лопнул вдруг один из трех шнуров, на которых он висел. «Нет!» — потребовала бородавка, но лопнул и второй. Пассажиров разбросало по сторонам, стало тихо, и на панелях вспыхнули красные таблички.

— По местам! — вскрикнула Габриела. — И пристегнуться!

В ожидании ужаса пристегнулся и я. Разлетевшись по местам, все сидели уже недвижно и безмолвно. Шум и счастье обернулись вдруг тишиной и страхом. Столь же неожиданным оказалось и помышление о конце: было обидно, что, если лопнет последний шнур, разобьются вдребезги столько сложнейших аппаратов, человеческих тел, в которых, не говоря даже о мозге, каждая мышца обладает собственной памятью и сноровкой; аппаратов, каждый из которых мудренее любой летательной машины… Третий шнур уцелел. После мучительной тишины ударил гонг, и раздался знакомый голос:

— Это капитан Бертинелли! Ухабы позади, можете расслабиться! Вам раздадут наушники, чтобы посмотреть фильм, в котором играет великая Фонда, которая чтит нас личным присутствием и к которой я обращаюсь с такими словами: «Дорогая Джейн, позвольте грохнуть за вас водку, которой у меня, успокойтесь, нет! Я шучу!»

Все рассмеялись, потому что Бертинелли шутил, и обернулись на Джессику, но она смутилась, ибо в качестве самой себя ко вниманию не привыкла. Вспомнив, однако, что тут она не она, не Джессика, а она, «великая Фонда», вскинулась, чмокнула себя в ладонь и, улыбнувшись публике, как фотокамере со вспышкой, сдула поцелуй в сторону пилотской рубки. Поцелуй грациозно вспорхнул с ладони и помчался по адресу, задевая на лету макушки зачарованных пассажиров. Займ забил в ладоши, и его поддержали. Не поддержал только Стоун: все еще тяжело дышал и шелковым платком аквамаринового цвета отирал себе пот с побледневшего лица.

— Спасибо! — обернулась Джессика к Займу, и мне показалось, что после недавнего стресса «звезда» не успела себя покинуть и вернуться в роль. Показалось еще, что она то ли не торопилась в эту роль, то ли хотела одновременно не расставаться и с собою.

— Мисс Фонда! — крикнул я Джессике, перегнувшись через Займа. — Как вам чувствуется?

— Вам сами знаете! — ответила она к его удивлению.

— Я бы сказал, чувствуется вам иначе, чем Стоуну!

— Кстати, ему, по-моему, нехорошо, — сказал Займ.

— Я имею в виду другое, профессор. Мистер Стоун считает, что он мыслит, а значит, существует, а Джейн хотела бы выразиться лучше: и cogito, и sum! И мыслю, и существую!

— Именно! — обрадовалась Джессика, и Займ еще раз удивился.

— А мистеру Стоуну нехорошо, — отвлек он себя.

— Сейчас станет лучше! — обещал я. — Это от тряски: сперва — сам, потом самолет. У меня — анекдот! Вспомнил, когда лопнул шнур.

— Кто лопнул? — не понял Займ.

— Послушайте, мистер Стоун! Летит себе трехмоторный самолет, и вдруг он пошел медленней…

— Не реактивный? — удивился Займ. — Старый анекдот!

— Подождите, профессор! — огрызнулась старушка.

Займ обиделся и удалился в туалет.

— Благодарю вас! — сказал я старушке и продолжил. — Пошел самолет медленно, и пилот объявляет: господа, летим медленней, отказал один из моторов. Скоро самолет пошел совсем медленно, — и снова: господа, летим медленней, отказал второй мотор…

— Почему он говорит все время «господа»? — пожаловалась бородавка. — А не «дамы и господа»? Не может такого быть, чтобы сидели одни господа, без дам! Если, конечно, это не бомбардировщик…

— Виноват! — признался я. — Пилот говорит: «Дамы и господа! Летим медленно, потому что остался один мотор!»

— Ужас! — удовлетворенно вздохнула бородавка.

— И вот, господа, одна из дам на борту, с бородавкой, как всегда, жалуется: «Если откажет последний мотор, — мы можем вообще остановиться в воздухе!»

Кроме старушки и Стоуна все рассмеялись. Джессика хохотала особенно счастливо, потому что уловила юмор, хотя и спросила — при чем бородавка. Потом осеклась и сказала:

— А Стоуну действительно нехорошо.

— Серьезно? Чего же тогда прыгал, как бешеный?!

— Ему оперировали сердце: у него вот тут шрам.

— Откуда вы знаете?

— Я же сказала, что спала с ним. Дважды.

— Во-первых, — один раз, а во-вторых, вы это не говорили.

— Да, сказала один раз, но спала дважды. И я про это сказала.

— Нет, про это не говорили.

— Говорила, как же!

— Я имею в виду — про шрам… Не говорили.

Джессика рассмеялась:

— Знаете что? У меня такое впечатление, что никто на свете никого не понимает, и в этом самолете все чокнутые.

— «Корабль дураков», — кивнул я. — Мы про это говорили.

— Как раз про это мы и не говорили!

— Помню — что говорили… А может, и нет. Может быть, говорил с кем-нибудь еще… А может быть, подумал…

49. Сперва следует не родиться, а умереть

— Дамы и господа! — треснул вдруг металлический голос.

Дамы и господа — в том числе и я со «звездой» — вскинули головы и увидели перед гардиной рослого мужика с рыжей шевелюрой и с бородой сатира. Лицо показалось мне вылепленным из подкрашенного воска, а глаза сидели так глубоко, что под вислыми бровями их не было видно. Необычно был и одет: черный сюртук без лацканов, напоминавший одновременно толстовку и хасидский кафтан, что, во-первых, придавало мужику сразу и старомодный, и авангардный вид, а во-вторых, не позволяло определить ни его национальность, ни профессию. Бородач держал у рта мегафон канареечного цвета и ждал «минуты внимания».

— Дамы и господа! — повторил он. — У меня нет денег, и я хочу попросить их у вас. Дайте, если можете! Я бы сыграл взамен на флейте, если б у меня была флейта и я умел на ней играть. Не умею. Да и флейты нету. Могу зато прочесть стихотворение. Прочесть?

Стояла тишина, подчеркнутая непричастным гулом мотора. Все вокруг думали, наверное, о том, о чем думал я, — об очевидном: этот человек общается с людьми редко, — только когда нуждается в деньгах, а основное время коротает в раю. Говорил, кстати, как говорила бы античная статуя: чинно. Ясно было и то, что мир ему не нравился, и на месте Господа, он бы либо никогда его не сотворял, либо, сотворив, не стал бы, как Тот, хлопать в ладоши. Если бы не мегафон в правой руке, он бы походил на невыспавшегося библейского пророка, и тогда у него не было бы и шанса на подачку. Впрочем, поскольку не выглядел он и жертвой, никто не собирался лезть за бумажником, потому что люди не любят попрошаек, рассчитывающих не на сострадание, а на справедливость.

— Читайте же! — разрешила Джессика после паузы.

Мужик перенес мегафон в левую руку, потому что, видимо, ему нравилось жестикулировать правой. Ни один из жестов, однако, ничего не объяснил, и к концу стихотворения никто не понимал как быть: радоваться существованию или нет. Однажды, оказывается, когда день двигался осторожно, как переваливается гусеница через острие бритвы, ему показалось, будто человек — единственное создание, живущее вопреки разуму. Каждый из нас уделяет жизни все свое время, но настоящая беда в другом: жизнь течет наоборот, и смерть должна располагаться в начале. Если жить согласно разуму, то сперва следует не родиться, а умереть. Покончив со смертью и выбравшись из гроба, человек должен вступать в старость и жить на пенсии, пока не станет достаточно молодым, чтобы трудиться, за что вместе с подарком от сослуживцев получает в награду юность: хмельные годы любви и познания. После юности дела идут еще лучше: наступает детство, когда все вещи в мире являются тем, чем являются, — игрушками. Потом человек становится меньше и меньше, превращаясь, наконец, в зародыш и проваливаясь в тепло материнской утробы, где, собственно, только и пристало задаваться вопросом о том стоит ли жить, но где зародыш об этом не думает, ибо на протяжении всех девяти месяцев предвкушает самое последнее и чудесное из превращений: в игривую улыбку на устах и в свет во взгляде предков.