По ту сторону фронта - Антон Бринский

Короткая команда:

— Становись!

И снова отряд построился.

— За мной!

И мы двинулись. Ни смеха, ни шуток — расставание всегда настраивает на серьезный и грустный лад. Оставшиеся смотрели нам вслед. Издали было видно Щербину с его черной бородой, высокого Черкасова и рядом с ним низенького Немова, а немного позади богатырскую фигуру Ильина, махавшего нам своей ушанкой. Прощайте, товарищи! Едва ли придется увидеться. Мы надолго покидаем эти места, но отряды, организованные нами, остаются здесь и дальше, до самого Полоцка. Не раз еще мы вспомним о них и, не зная о их судьбе, не имея от них известий, горячо пожелаем своим боевым друзьям новых удач…

Иван Крывышко, отправляясь в поход, захватил с собой, кроме заплечного мешка, ведро, в которое положил килограммов пять мяса и свой поварский черпак. Мясо вскоре израсходовали, но ведро он все тащил и тащил, несмотря на усталость. Совершенно лишнее, оно только мешало и раздражающе гремело на ходу, но повар с ним не расставался.

— Брось, — говорили товарищи. — Нашел с чем возиться!

— Нет, я донесу. Я вам в нем особенный суп сварю!

Не скоро дождались мы этого супа!

На привалах, когда другие и разговоров не заводили, падая от усталости, Крывышко развертывал свою «самодеятельность». Он и по воду сходит, и костер разожжет, и пищу приготовит, и других развеселит. Неутомимый говорун, он, казалось, был начинен героическими историями и забавными анекдотами, побасенками и шутками. Не хочешь смеяться, он рассмешит, не хочешь болтать, а он заставит. И вот отступает назад усталость, и легче становится на душе. Таких затейников любят бойцы! А Крывышко, кроме того, был верным товарищем, готовым, если надо, отдать последнюю рубаху, поделиться последним куском хлеба. И в деле он проявил себя неплохо. Все знали, что он убежал от фашистов, убив ломом немецкого инженера, руководившего восстановлением моста через Западную Двину. На его партизанском счету уже накопилось немало выведенных из строя телеграфных линий и взорванных мостов. Теперь ему хотелось пустить под откос поезд: он об этом говорил беспрестанно. Одно только мешало ему, одно только выделяло из нашей дружной партизанской семьи — его уголовное прошлое. Он старался забыть о нем, порвать с ним. И мы ему не напоминали. Но прошлое само напомнило о себе, толкнув Крывышко на тяжелый проступок.

Это было под Хотаевичами. Мы только что вступили в Западную Белоруссию и утром, на самой заре, зашли в одну из деревень. Крестьяне встретили нас приветливо. Разместившись по хатам, начали готовить завтрак. А Крывышко своим чересчур зорким глазом заметил, что у хозяина хаты, куда он попал, стоят на усадьбе ульи. Вот его и потянуло по старой привычке залезть втихомолку на чердак и нагрузить свое знаменитое ведро сотовым медом. Все это делалось с добрыми намерениями — для товарищей, для отряда, но делалось по-воровски, по-мародерски и так ловко, что никто не заподозрил вора.

Отряд позавтракал. Хозяева проводили нас за деревню, показали брод через реку Илию, сердечно распрощались. А потом, когда мы среди леса расположились на привал, Шлыков обнаружил мед в ведре у Крывышко и, возмущенный, доложил Бате. Батя вскипел:

— Построить отряд!

— Становись!

Удивленные и встревоженные люди вскакивали и торопливо занимали свои места. Крывышко, как всегда, стоял в строю с ведром, но, заслышав свою фамилию, поставил его на землю и вышел вперед с пустыми руками.

— А ведро? — спросил Батя, строго сдвинув брови.

Крывышко принес ведро. Вероятно, он уже понял, в чем дело.

— Покажи!

Крывышко замялся: и показывать боязно, и противиться нельзя.

— Простите… Я сознаю… Я не думал, — забормотал он, сразу потеряв все свое красноречие.

Батя молчал, пристально глядя на преступника, и весь отряд затаил дыхание: ждали, что будет дальше.

Григорий Матвеевич выдержал мучительно долгую паузу и заговорил, обращаясь сразу ко всем. Напомнил о том, как тепло приняли нас в этой деревне, как накормили, как помогли. Снова объяснил, что ведь это Западная Белоруссия, где Советская власть существует всего полтора года, и мы, люди, воспитанные в Советской стране, должны быть здесь особенно собранными и дисциплинированными. Мародерство недопустимо. Поступок Крывышко пятнает весь отряд, и он заслуживает расстрела.

— Ясно?.. — Батя выдержал новую паузу и прибавил: — Кто желает высказаться?

Начал Шлыков, а за ним потянулись и другие. Да, Крывышко, конечно, виноват. Да, он заслуживает расстрела. Но в отряде он был смелым бойцом и вел себя до сих пор безупречно. Если его простить, он исправится.

Батя выслушал всех.

— Тогда вот что: берите мед и несите его обратно… А там — посмотрим. — И еще строже сдвинул брови.

«Посмотрим» — это не предвещало Крывышко ничего хорошего. А сейчас надо было в сопровождении Шлыкова и еще троих бойцов (как под конвоем) идти в ту же деревню и сознаваться перед гостеприимным хозяином в своем скверном поступке…

Пошли… Хозяин не сразу понял, зачем партизан сует ему ведро с медом, а когда объяснили, разволновался:

— Что вы! Что вы! Куда мне? Берите, он вам нужнее. У меня и так хватит… И какой я недогадливый, сам вас не угостил, а теперь такая неприятность получилась. Что мне? Все равно немец возьмет… Я еще принесу…

И действительно принес целый кувшин чистого меду и отдал Шлыкову.

— Возьми, сынок, отнеси своему командиру мой подарок.

Шлыков сомневался.

— Какой там подарок! Нам и это велено отдать.

И Крывышко беспокоился:

— Теперь мне Батя ни за что не поверит, когда я приду к нему с медом. Вы бы хоть записку написали, что подарили нам этот мед.

Хозяин оказался неграмотным, и Крывышко в отчаянии развел руками:

— Как же мне быть? Как же мне теперь возвращаться к Бате? Никакого прощения не будет… Может быть, вы с нами сходите?

— А чего ж, и пойду. Сам поговорю с вашим командиром.

А мы дожидались посланных и думали о судьбе Крывышко.

Жалко парня, но можно ли оставить такое преступление безнаказанным? Что о нас подумают крестьяне? Да и нашим бойцам плохой пример. Надо поддерживать дисциплину. Последнее решающее слово еще не было сказано, но все знали строгость и твердость Бати. И вот ко мне один за другим стали подходить, партизаны, прося под разными предлогами, чтобы я как-нибудь подействовал на Григория Матвеевича, заступился за Ивана Крывышко. Но я и сам не решил еще этот вопрос, да и Батя думал о нем же.

Часа через три на лесной дороге показались наши посланцы. Рядом с Шлыковым шел пожилой крестьянин с какой-то посудиной, аккуратно завязанной в платок. А Крывышко тащился сзади всех, сутулый, унылый, со своим проклятым ведром.