Черная книга - Орхан Памук

На следующий день Писец поднялся наверх за одеялом, чтобы укрыть господина, который лежал на диване в жару; он увидел, что дворец совершенно пуст: на протяжении многих лет из него выбрасывалось все, что там было, даже двери были сняты. Пустые комнаты дворца, лестницы, стены — все было выкрашено в белый цвет. Писец бродил по пустым комнатам и набрел на белоснежное чудо, выделявшееся белизной даже на фоне всеобщей белой краски. Это был несравненный белый рояль «стейнвей», единственный в Стамбуле. Он остался с детства Наследника, долгие годы к нему никто не прикасался, и он стоял в пустой комнате совершенно забытый. Писец увидел инструмент в белоснежном лунном свете, который проникал через окна во дворец; такая белизна напоминала человеку о том, что воспоминания блекнут, память угасает и все, что есть вокруг, останавливается: голоса, запахи, вещи, само время. Когда он спустился по лестнице с белым, без запаха одеялом под мышкой, он почувствовал, что диван, на котором прилег Наследник, стол красного дерева, за которым он проработал столько лет, белые листы бумаги, окна-все вокруг хрупкое и нереальное, как в детских игрушечных домиках. Укрывая Наследника, он увидел, что его не бритая два дня борода поседела. Около больного лежали белые таблетки и стоял стакан, наполовину наполненный водой.

Наследник продиктовал с дивана: «Вчера ночью во сне я видел свою мать, она ждала меня в густом темном лесу далекой страны. Она лила воду из огромного красного кувшина, и вода была густая, как боза… Я понял, что существую до сих пор только потому, что всю жизнь упорно стремлюсь быть самим собой». Писец записал: «Наследник Осман Джалалиддин Эфенди прожил всю жизнь в ожидании тишины внутри себя, необходимой, чтобы услышать собственный голос и собственные истории». Наследник с перерывами диктовал: «Чтобы ждать безмолвия…», «Пусть в Стамбуле часы не останавливаются…», «Глядя во сне на часы…» Писец закончил это предложение: «Он думал, что рассказывает истории других». Наступило молчание. Наследник нарушил его: «Я завидую только камням безлюдных пустынь и скалам в горах, на которые не ступала нога человека, потому что только они могут быть самими собой…», «Когда я во сне бродил в саду моей памяти…», «Ничего». «Ничего», — аккуратно записал Писец. Наступило долгое, очень долгое молчание. Писец встал из-за стола, подошел к дивану, на котором лежал Наследник, внимательно посмотрел на господина и вернулся к столу. Он записал: «Наследник Осман Джалалиддин Эфенди, продиктовав это предложение, скончался; это произошло 7 числа месяца шабана (восьмой месяц лунного календаря) 1321 года (1321 год хиджры (мусульманского летосчисления) соответствует 1929 году христианского летосчисления.) в четверг, в Охотничьем дворце на вершине холма Тешвикие». А через двадцать лет тем же почерком Писец приписал: «Через семь лет на трон, которого не дождался Наследник Осман Джалалиддин Эфенди, сел его брат Мехмет Решад Эфенди, тот самый, которому он в детстве дал подзатыльник, и Османская империя, вступившая во время его правления в большую войну, рухнула».

Тетрадь Джелялю Салику принес родственник Писца, а эту статью мы нашли в бумагах нашего сотрудника после его смерти.

Но это же я написал

Вы, читающие, вы, все еще живущие, Это написал я, Давно идущий По стране теней.

«Да, я-это я! — подумал Галип, закончив рассказ о Наследнике. Да, я-это я!» Он рассказал англичанам историю и не сомневался, что был самим собой; довольный, что в конце концов желаемое все-таки свершилось, он заторопился в дом Шехрикальп: сесть за стол Джеляля и писать новые статьи.

Шофер такси, в которое он сел, когда вышел из отеля, начал рассказывать историю. Галип, понимая, что человек может стать самим собой, только рассказывая истории, благосклонно слушал.

…Сто лет назад, в жаркий летний день, когда строящие вокзал Хайдарпаша (Железнодорожный вокзал, открытый в 1908 г. на азиатской части Босфора в одноименном районе Стамбула) немецкие и турецкие инженеры сидели вместе за столом, делая какие-то расчеты, один из работавших неподалеку ныряльщиков показал им монету, поднятую со дна моря. На монете было отчеканено лицо византийской императрицы. Молодой инженер-турок был потрясен его загадочным выражением; юноша испытал чувство такого восторга и одновременно испуга, что ныряльщик даже удивился. На лице императрицы читались арабские и латинские буквы, которые инженер переписал на листок бумаги; инженера поразило, что это лицо чем-то напоминало лицо дочери его дяди, на которой он давно хотел жениться. А девушку собирались выдать замуж за другого…

Такси уткнулось в знак «Проезд запрещен» и резко затормозило. «Со стороны полицейского участка на Тешвикие дорога закрыта, — сказал шофер, — наверно, опять кого-то убили».

Выйдя из машины, Галип пошел по короткой узкой улочке, соединяющей проспект Эмляк с проспектом Тешвикие. Мигающие голубые огни полицейского микроавтобуса, припаркованного в том месте, где улица пересекалась с проспектом, освещали асфальт тусклым светом неона. На площадке перед лавкой Алааддина, в которой горел свет, царила пугающая напряженная тишина.

Движение было перекрыто. Маленькая площадка напоминала театральную сцену при искусственном освещении. Манекены в витрине лавки швейных машин «зингер», казалось, были готовы присоединиться к полицейским и столпившимся зевакам. У Гали-па в голове пронеслось: «Да, я — это я!» Вдруг в толпе сверкнула серебряно-голубая вспышка фотоаппарата, выхватив на миг из темноты знакомое лицо; Галипу показалось, будто он вспомнил давно забытый сон, нашел ключ, потерянный много лет назад; на мостовой, в двух шагах от витрины с зингеровскими машинками, лежало прикрытое газетами тело убитого: Джеляль. Где Рюйя? Галип подошел поближе.

Из-под газет, прикрывавших тело, как одеяло, была видна только голова, подушкой для которой стал грязный тротуар. Следов крови не было. Глаза закрыты. Лицо задумчивое — будто он видит сон; сосредоточенное — будто углубился в собственные мысли; спокойное — будто смотрит на звезды и говорит: «Я и слушаю, и вспоминаю». Где же Рюйя? «Это игра, шутка», — промелькнуло в голове Галипа. Ему стало не по себе: почему он еще до того, как увидел, понял, что это труп Джеляля? Ему захотелось сказать: послушайте, я знал, что все знаю. Был колодец: у него в мыслях, у меня в мыслях, у нас в мыслях; была пуговица, фиолетовая пуговица. Мы смотрели на звезды через ветви деревьев… А тело словно взывало: натяните одеяло, холодно. Натяните одеяло, пусть Джеляль не мерзнет. Галипу стало зябко. «Я — это я!» Радужные пятна мазута. Труп прикрыт развернутыми страницами газет «Терджюман» и «Миллиет». Газета, в которой Галип всю жиз.нь читал статьи Джеляля. Очень холодно.

Через открытую дверь микроавтобуса был слышен равнодушный голос, разыскивающий по рации комиссара. Но где же Рюйя, где, где? На углу впустую работал светофор: зеленый свет, красный. Снова зеленый. Опять красный. В витрине кондитерской напротив тоже: зеленый, красный. Помню, помню, помню, говорил Джеляль. Ставни лавки Алаад-дина были закрыты, но внутри горел свет. Возможно, это что-то означает. Галипу хотелось сказать: господин комиссар, я пишу первый турецкий детективный роман, посмотрите, вот и первая ниточка: свет в лавке забыли выключить. На земле окурки, обрывки бумаги, мусор. Галип подошел к молодому полицейскому и стал расспрашивать его.

Оказывается, это случилось между половиной десятого и десятью. Кто убийца — неизвестно. Бедняга скончался мгновенно. Да, он известный журналист. Нет, рядом с ним никого не было. Почему покойного не увозят, он не знает. Нет, он не курит. Да, тяжела полицейская служба. Нет, рядом с убитым никого не было, он уверен в этом; почему бейэфенди ('Господин, вежливая форма обращения) спрашивает об этом? Чем занимается бейэфенди? Что бейэфенди понадобилось здесь в такой час? Может ли бейэфенди показать удостоверение личности?

Пока полицейский изучал удостоверение, Галип смотрел на газетное одеяло, прикрывавшее труп Джеляля. С этого места было видно, что неоновые лампы бросают на газеты розоватый свет. Галип подумал: «Эх, господин полицейский, покойный обязательно обратил бы внимание на этот свет. Фотография на удостоверении — моя, и лицо на мне — мое. Ясно? Так-то лучше. Я пойду. Меня жена дома ждет. Кажется, я наконец решил все проблемы».

В квартире никого не было. Ничто не указывало на то, что Рюйя заглядывала хотя бы на минутку. Дверные ручки, ножницы, ложки, пепельницы, когда-то полные окурков выкуренных Рюйей сигарет, стол, за которым они прежде вместе ужинали, скучающие пустые кресла, одно против другого, — у всех вещей был угнетающе печальный вид. Он стремительно бросился из дома.

Входя в дом Шехрикальп, он почувствовал непривычную усталость. Квартира Джеляля, так старательно хранящая прошлое, показалась Галипу трогательной до слез, как дом — солдату, вернувшемуся с войны после долгих скитаний. Как далеко он был от этого прошлого! А ведь он ушел отсюда меньше шести часов назад. Прошлое манит, как сон. Галип по-детски подумал, что во сне сумеет увидеть статьи, фотографии, тайну, Рюйю, все, что ищет, и еще подумал, что во сне он не совершит ничего предосудительного. С этой мыслью он лег в постель Джеляля и уснул.