Игра в классики - Хулио Кортасар

Пожелтевший листок, похоже, был вырван из международного издания. Издания ЮНЕСКО или другого в этом же духе, и на нем значились имена членов какого-то Бирманского Совета. Оливейре захотелось получить полное удовольствие от списка, и он не удержался, достал карандаш и вывел следующую хитанафору-абракадабру:

U Nu,U Tin,Mya Bu,Thado Thiri Thudama U Е Maung,Sithu U Cho,Wunna Kyaw Htin U Khin Zaw,Wunna Kyaw Htin U Thein Han,Wunna Kyaw Htin U Myo Min,Thiri Pyanchi U Thant,Thado Maba Thray Sithu U Chan Htoon.

«Три Вунна Киау Хтин подряд — пожалуй, слишком однообразно, — подумал он, глядя на стихи. — Наверное, означает что-нибудь вроде Ваше Высочайшее Превосходительство. Че, а вот это здорово — Тхири Рианчи у Тхант, это звучит лучше. А как произносится Htoon?»

— Привет, — сказал Тревелер.

— Привет, — сказал Оливейра. — Как холодно, че.

— Извини, если заставил ждать. Сам знаешь, гвозди…

— Конечно, — сказал Оливейра. — Гвоздь есть гвоздь, особенно прямой. Положил в кулек?

— Нет, — сказал Тревелер, почесывая грудь. — Ну и денечек, че, просто пекло.

— Что скажешь, — показал Оливейра на свою совершенно сухую рубашку. — Жаришься тут, как саламандра в незатухающем огне. Принес травы?

— Нет, — сказал Тревелер. — Совсем забыл про траву. Только гвозди принес.

— Ну ладно, сходи за травой, положи в кулек и брось мне.

Тревелер оглядел свое окно, улицу и наконец окно Оливейры.

— В этом вся загвоздка, — сказал он. — Ты же знаешь, меткости у меня никакой, с двух метров не попадаю. В цирке у меня из-за этого одни неприятности.

— Да ты можешь до меня рукой достать, — сказал Оливейра.

— Ну да, гвозди упадут кому-нибудь на голову, вот тебе и скандал…

— Давай заворачивай в бумажку, бросай, а потом сыграем в «кладбище слов», — сказал Оливейра.

— Лучше приди за ними сам.

— Ты что, с ума сошел, старик? Пилить три этажа вниз по лестнице, через улицу по такой стуже, а потом еще три этажа наверх — таких страстей нет даже в «Хижине дяди Тома».

— А ты хочешь, чтобы я, как скалолаз, карабкался туда-сюда по лестницам.

— От этой мысли я далек, — изысканно возразил Оливейра.

— Или чтобы я нашел в кладовке доску и построил мост.

— Мысль недурна, да только придется вбивать гвозди, тебе — с твоей стороны, а мне — с моей.

— Ну-ка, погоди, — сказал Тревелер и скрылся.

А Оливейра стал придумывать, как бы припечатать его пообиднее при первой возможности. Полистав «кладбище слов» и вылив на себя еще кувшин воды, он уселся у окна на самом солнцепеке. Волоча огромную доску, появился Тревелер и стал просовывать доску в окно. Тут Оливейра увидел, что доску поддерживает Талита, и издал приветственный свист. На Талите был зеленый купальный халатик, так ее облегающий, что сразу становилось ясно: под ним нет ничего.

— Какой ты скоросохнущий, — сказал Тревелер, отдуваясь. — Ну и кашу заварил.

Оливейра понял, что случай представился.

— Замолкни, мириаподо [202] от десяти до двенадцати сантиметров длиной, с парою лапок из двадцати одного кольца, на которые разделено тело, четырьмя глазами и ороговевшими острыми челюстями, каковые при укусе выпускают активнодействующую ядовитую жидкость, — выговорил он единым духом.

— Ороговевшие челюсти, — отозвался Тревелер. — Подумать только, какие слова, че. Послушай, если я буду ее двигать дальше, то в один прекрасный момент она своей тяжестью выбросит к чертовой матери и меня, и Талиту.

— Пожалуй, — сказал Оливейра, — но от меня она еще довольно далеко, и я не могу за нее ухватиться.

— Выдвинь немного ороговевшие челюсти, — сказал

Тревелер.

— Роток мал, че. И потом, сам знаешь, я страдаю horror vacui [203]. Я — стопроцентный мыслящий тростник.

— Если ты и тростник, то тот, каким лупят по пяткам, — сказал Тревелер, разъяряясь. — Я на самом деле не знаю, что делать, доска становится все тяжелее, ты же знаешь, вес — понятие относительное. Когда мы ее несли, она казалась совсем легкой, правда, солнце там не пекло.

— Затащи ее обратно в комнату, — сказал Оливейра со вздохом. — Сделаем лучше так: у меня есть другая доска, не такая длинная, но зато широкая. Я привяжу к ее концу веревку, сделаю петлю, и соединим обе доски. А другой ее конец я привяжу к кровати, и вы свою тоже как-нибудь закрепите.

— Нашу лучше одним концом засунуть в ящик комода, — сказала Талита. — Ты пока тащи твою, а мы закрепим нашу.

«Как у них все сложно», — подумал Оливейра, отправляясь за доской, которая стояла в коридоре между дверью его комнаты и дверью лекаря-турка. Кедровая доска, хорошо обструганная, с двумя или тремя отверстиями от выскочивших сучков. Оливейра просунул палец в отверстие, думая о том, можно ли пропустить через него веревку. В коридоре было полутемно (а может, так казалось после залитой солнцем комнаты), и около двери турка стоял стул, на котором с трудом умещалась сеньора, вся в черном. Оливейра поздоровался с ней, выглянув из-за доски, высившейся перед ним, точно огромный и ненужный щит.

— Добрый день, дон, — сказала сеньора в черном. — Какая жара.

— Наоборот, сеньора, — сказал Оливейра. — Я бы сказал — мороз.

— Не насмешничайте, сеньор, — сказала сеньора. — Прошу уважать больных.

— Но вы совсем не больная, сеньора.

— Не больная? Как вы смеете?

«Вот она, реальная действительность, — подумал Оливейра, берясь за доску и глядя на сеньору в черном. — То, что я каждую минуту воспринимаю как реальность, может не быть ею, не может ею быть».

— Не может быть, — сказал Оливейра.

— Ступайте отсюда, дерзкий, — сказала сеньора. — Стыдно среди бела дня выходить из дома в майке.

— Фирмы «Масльоренс», сеньора, — сказал Оливейра.

— Противный, — сказала сеньора.

«И это я полагаю реальной действительностью, — подумал Оливейра, прислонясь к доске и поглаживая ее. — Эту витрину, на протяжении пятидесяти или шестидесяти веков убиравшуюся и освещающуюся бесчисленным множеством рук, воображений, компромиссов, пактов, тайных свобод».

— Трудно поверить, что вы причесываетесь когда-нибудь, хоть и седой, — говорила сеньора в черном.

«Думаешь, что ты — центр мира, — размышлял Оливейра, поудобнее прислонясь к доске. — Но ты полный идиот. Считать себя центром — такая же пустая иллюзия, как и претендовать на вездесущность. Центра нет, а есть некое постоянное взаимослияние, волнообразное движение материи. Всю ночь я — неподвижное тело, а в это время на другом конце города рулон бумаги превращается в утреннюю газету, и в восемь сорок я выйду из дому, а в восемь двадцать газета должна поступить в киоск на углу, в восемь сорок пять мои руки и газета соединятся и начнут двигаться вместе, в метре над землею по дороге к трамваю…»

— Что-то дон Бунче никак не закончит с больным, — сказала сеньора в черном.

Оливейра поднял доску и втащил ее в комнату. Тревелер знаками поторапливал, и Оливейра, чтобы успокоить его, два раза оглушительно свистнул. Веревка лежала на шкафу, надо было придвинуть стул и залезть на него.

— Поторопись, — сказал Тревелер.

— Сейчас, сейчас, — сказал Оливейра, выглядывая в окно. — Свою доску как следует закрепили?

— Конец засунули в комод, а сверху Талита придавила ее «Энциклопедией для самообразования “Кильет”».

— Недурно, — сказал Оливейра. — А я на свою положу годовой комплект журнала «Statens Psykologiskpedagogiska Institut» [204], который кто-то посылает Хекрептен.

— Единственное, чего я не пойму, — это как мы их соединим, — сказал Тревелер, начиная толкать комод, чтобы доска постепенно выдвигалась в окно.

— Похоже на то, как два ассирийских вождя таранами разрушали крепостные стены, — сказала Талита, как видно, не зря владевшая энциклопедией. — Эти твои журналы — немецкие?

— Шведские, балда, — сказал Оливейра. — И в них говорится о таких вещах, как Mentalhygieniska synpunkter i forskoleundervisning. Великолепные слова, вполне достойные этого парня, Снорри Стурлусона, довольно часто упоминаемого в аргентинской литературе. Выглядит как бронзовый бюст себя самого со священным изображением сокола.

— Бурные водовороты Норвегии, — сказал Тревелер.

— Ты на самом деле образованный мужчина или притворяешься? — спросил Оливейра с некоторым удивлением.

— Не стану уверять, будто цирк не отнимает у меня времени, — сказал Тревелер, — однако остается малая толика, чтобы пристегнуть звезду на лоб. Образ со звездой мне вспоминается всякий раз, как речь заходит о цирке. Откуда я его взял? Не знаешь, Талита?

— Не знаю, — сказала Талита, пробуя доску на прочность. — Наверное, из какого-нибудь пуэрто-риканского романа.

— Самое неприятное: чувствую, что знаю, где это вычитал.

— У какого-нибудь классика? — задал наводящий вопрос Оливейра.

— Не помню, про что, — сказал Тревелер, — но книга незабываемая.

— Оно и видно, — сказал Оливейра.