Победитель. Лунная трилогия - Ежи Жулавский

— Нет!

Я собрал все свои силы и отскочил от нее.

Петр где-то там лежит в эти минуты, окровавленный, полумертвый и ждет помощи, а я…

Марта взглянула на меня и — поняла.

— Ты прав, — сказала она, как бы отвечая на мои слова, хотя я ничего не сказал ей, — ты прав, пойди и поищи Петра.

Потом встала и сжала мою руку.

— Спасибо тебе, — прошептала она.

Петра я действительно нашел неподалеку от того места, откуда его сбросил ветер. Он лежал, зацепившись об острую скалу, которая спасла его от падения в огненную лаву, в бессознательном состоянии и со слабыми признаками жизни.

Я отнес его домой, и совместными усилиями мы с Мартой вернули его к жизни.

Столько времени уже прошло с того часа, а я, вспоминая мину ту слабости, еще больше стараюсь, чтобы моя воля всегда одерживала верх над всем остальным.

А Петр?.. Он по-прежнему сидит на пороге дома, мрачный и молчаливый и — не знаю — может быть, иногда жалеет, что не погиб тогда на склонах Отамора.

Со мной, по-видимому, уже все кончено. Вскоре и дети эти не будут во мне нуждаться. Я начал строить себе могилу на Кладбищенском Острове.

VI

Через шесть дней.

Я смотрю на последние слова, написанные несколько лунных суток назад, и глаза у меня застилает — не слезами, нет, они уже давно высохли, а каким-то горячим песком, и снова охватывает меня ужас и отчаяние. Не для себя приготовил я могилу на Кладбищенском Острове.

Почему… почему?

Вечный, глупый и такой горький вопрос — и ответа на него нет!

Я остался один.

Один с четырьмя детьми, рожденными здесь, которые мне совсем чужие. Я последний человек на Луне из тех, которые прибыли сюда с Земли. Те двое, Марта и Петр, ушли вслед за О’Тамором, Реможнерами, Вудбеллом. А я жив.

Это именно та судьба, которой я больше всего опасался — и меньше всего ждал…

Подумать только, как быстро все произошло! Шесть лунных дней, земные полгода! Кто бы мог этого ожидать! А ведь уже в третий раз взошло ленивое солнце над тем местом, где я похоронил умерших. Я одинок, так жутко одинок, что начинаю вскакивать в темноте по ночам, а днем пугаться шелеста и теней, которые бросают мне под ноги колышущиеся от порыва ветра чудо-растения.

Да, я одинок. Потому что эти дети — они чужие мне. Это существа с другой планеты, в полном смысле этого слова.

Что бы я ни отдал за то, чтобы хоть на короткое время вернуть Марту или Петра!

Когда Марта заболела, я даже не предполагал, что все так страшно окончится.

Я, правда, давно видел, что организм ее ослаб от всего, что ей пришлось перенести, и от постоянно терзающей ее печали, но подобная мысль была далека от меня, так далека!

В последний день Марта была уже нездорова. Еще более тихая и задумчивая, чем обычно, она проводила все время с детьми на берегу моря. Играла с Томом и даже ласкала девочек, весьма удивленных столь редким у нее проявлением материнской любви. Около полудня, когда я пришел на берег сказать, что пора уже возвращаться в дом на сваях, так как скоро начнется буря, она улыбнулась мне и несколько раз повторила:

— Пора возвращаться, пора возвращаться…

Все эти мелочи так живо стоят у меня перед глазами, и теперь, когда я пишу эти строки, я вижу каждое ее движение, слышу ее голос — и мне не хочется думать о том, что ее больше нет, что я никогда ее больше не увижу…

По дороге домой она взяла самую младшую, Аду, на руки и стала допытываться у нее, любит ли она Тома. Малышка отрицательно качала головкой.

— Нет. Не люблю.

Марта погрустнела.

— Почему не любишь? Почему, Адочка?

— Потому что Том злой. Он хочет, чтобы я его слушалась.

— Это нехорошо, — говорила мать, — нужно слушаться Тома и любить его, потому что ты принадлежишь ему…

— Нет. Я не его. У него есть Лили и Роза. А я сама своя.

Я громко рассмеялся, услышав ответ ребенка, но у Марты в глазах заблестели слезы.

— Нельзя быть своей, это нехорошо, — прошептала она скорей для себя. И все же ласково поцеловала девочку.

После полудня она долго разговаривала с Томом. Позвав его к себе, она долго рассказывала ему об отце, в тысячный раз повторяя разные мелочи, которые складывались в какую-то удивительную сказку или гимн в честь умершего любимого. Томаш был мужественным и благородным человеком, но в воспоминаниях Марты его образ представал каким-то божеством, воплощением всего значительного, доброго и прекрасного.

Она также напоминала Тому, чтобы он был добрым с сестрами Меня это очень удивило, так как подобные наставления редко звучали из ее уст.

К вечеру Марта стала жаловаться на общую слабость, головокружение, боли в костях. Обычно все недомогания она переносила молча, так что мы только по ее лицу могли догадываться о том, что с ней что-то не в порядке — она не искала у нас ни помощи, ни сочувствия. Даже когда мы допытывались у нее об этом, видя, как плохо она выглядит, Марта только качала головой и говорила с усмешкой: «Ничего со мной не произошло…» или: «Пройдет, не умру, я еще нужна Тому».

Поэтому меня еще сильнее обеспокоили ее жалобы этим вечером. Я внимательно посмотрел на нее и только теперь заметил при свете догорающего дня, что у нее на щеках лихорадочный румянец, а глаза запали и окружены темными кругами. Они не утратили своего прежнего блеска, ни пролитые слезы, ни снедающая ее тоска не смогли их погасить, но теперь в них горел какой-то нездоровый огонь, непохожий на обычное, присущее им сияние.

Когда солнце зашло, Марта, которая легла больше от слабости, нежели из желания поспать, начала беспокоиться и подниматься Было заметно, что у нее жар. Она то звала детей, которые уже спали, то чуть слышным шепотом оправдывалась перед Томашем, видимо, стоящим у нее перед глазами, за свою жизнь и за то, что произвела на свет этих бедных девочек, и даже за свою любовь к ним, которую ей не удалось полностью побороть в себе. Мне кажется, она была убеждена в том, что ее материнская любовь должна принадлежать исключительно сыну, а каждое ее проявление по отношению к девочкам — оскорбление, нанесенное ему и памяти умершего.

Через некоторое время она немного успокоилась. Мы сидели с Петром у ее кровати, подавленные и обеспокоенные в высшей степени, тем более что, лишенные всяких лекарственных средств, чувствовали себя бессильными перед болезнью. Марта долго смотрела на нас широко открытыми глазами, а потом вдруг спросила, зашло ли Солнце? Я ответил ей, что уже наступила долгая ночь.

— Да, правда! — значительно сознательнее сказала она. — Ведь снаружи темнота, а здесь горят светильники… Я сразу не заметила. А там, на Море Фригорис, что теперь там?