Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936 - Эдуард Эррио

Сам рабочий, действующая сила производства, не похож на своего французского собрата. Он приносит жертвы ради своей квартиры, ради своего отдыха; он презирает политическую болтовню. Хартия Американской федерации труда, принятая съездом в Цинциннати в 1922 году, утверждает, что борьба между капиталистами и трудящимися должна вестись «в интересах производства и общей пользы». С момента своего создания в 1881 году Американская федерация труда заявляла, что она против всяких политических выступлений; и к апрелю 1923 года она уже насчитывала более 3 миллионов членов. В Вашингтоне я исходатайствовал аудиенцию у главы АФТ г-на Самюэла Гомперса[77]. Он принял меня в резиденции своего совета, в скромном, но комфортабельном здании федерации. Ему сейчас семьдесят три года; он с гордостью рассказал мне, что начал свою карьеру рабочим на сигарной фабрике. Коренастый, плотный и урановешенный, он расположился за своим рабочим столом, уставленным телефонами, в маленькой комнате с большими оконными проемами, откуда мне видны парки Вашингтона. Против него разместились его помощники. Я восхищаюсь и несколько робею, глядя на это гладко выбритое энергичное лицо, на эти подвижные черты, выражающие большую силу; линия верхней губы резко очерчена; его взгляд словно атакует собеседника. Он начинает свое выступление; он намерен проводить его на свой лад, невозможно даже слово вставить в это методическое и ясное изложение. Вытянутый палец подчеркивает его аргументацию; его большие серые глаза пристально смотрят на меня из-за очков в золотой оправе. «У меня есть, – говорит он мне, – своя философия и свои мечты. Но я хочу прежде всего из года в год улучшать благосостояние рабочих. Мы не спрашиваем у этого рабочего ни о его политических воззрениях, ни о его религиозных верованиях. Консерватор ли он, демократ, социалист, коммунист, для нас неважно; для нас достаточно, чтобы он был верен федерации». Время от времени Самюэл Гомперс стучит по столу и смолкает. Затем он вновь раскуривает свою сигару и продолжает свою речь, рука его по-прежнему вытянута вперед. Кто со мной разговаривает – рабочий или старый премьер-министр, окруженный своими советниками? Он американец всеми своими помыслами. Впрочем, стена в его кабинете украшена национальным флагом; в комнате его секретаря я заметил портрет маршала Фоша. «Французские рабочие, – сказал он мне, – растрачивают свои экономические силы из-за своих политических разногласий». И он продолжал свое изложение, насыщенное примерами, властно и в то же время отечески. Он сам служит примером. В Соединенных Штатах я вижу пожилых людей, но не встречаю здесь стариков.

Очень скоро я почувствовал, что меня самого захватили эти шестерни, что меня покорила эта страна, где самый отдых является движением. Формы развлечений меня поразили. Не попал ли я, очутившись на ярмарке Кони-Айленд, открытой всем ветрам моря, подгоняющим тучи, посреди пылающего Луна-парка, на пожар, вызвавший панику? Нет, это всего лишь население Нью-Йорка, словно сорвавшееся с цепи; кончив работу, оно устремляется к конфетным лавкам, к закусочным с горячими сосисками, к переполненным ресторанам и катится, подобно реке, устремившейся с горы, вдоль итальянских и греческих лавчонок, китайских кафе, балаганов с поражающим воображение астрологом, артистом с разноцветной татуировкой и женщиной с четырьмя ногами. Это какая-то лихорадка толчков, рывков, жажды головокружения. Крики, смех пронизывают этот поток, который увлекает все расы и все языки земного шара.

Но так как здесь всё контрасты, то вот вам в другое время и в других местах – семейный отдых на песчаном пляже городского залива; тут между скалами цвета кораллов, на опушке дубового леса, в Гудзоновом заливе дети торопятся нарвать желтых астр, национальный цветок. Вокруг маленьких озер, слегка окрашенных ультрамарином и искрящихся светом, – любители жизни под открытым небом. Эта толпа, вчера еще находившаяся во власти огромной машины, приближается к природе с инстинктивной и почтительной любовью. Миллиардеры из Терри-тауна посадили в своих парках деревья, листья которых в эту пору осени кажутся сделанными из золота, как доллары. Буржуа разбил на лужайке перед домом беседку, увитую розами. Народ закаляется в лесах, вдыхая горный воздух.

Я путешествовал во времена сухого закона. Нигде ничего спиртного – ни вина, ни пива. На пароходе, в баре, один янки изливал мне свое негодование по поводу сухого закона, начинающегося у подножия статуи Свободы. Эта система имеет по меньшей мере то достоинство, что дает повод для контрабанды. Суровый губернатор Пенсильвании г-н Пенхот – ярый сторонник сухого закона. Но в Нью-Йорке я замечаю из своего окна полисмена, который кажется мне в высшей степени «подмоченным». За неимением алкоголя употребляют кокаин. Что лучше всего предохраняет расу, так это ее молодость, ее внутреннее благосостояние, удобство квартир, приверженность к чистоте, широкое развитие спорта, страсть к чистому воздуху и движению. Таким образом, Соединенные Штаты, которые мне изображали каторгой конвейерного труда, открылись мне как страна радости, страна здоровой и свободной жизни под небом. «Я воспеваю современного человека, – восклицает Уолт Уитмен, – я воспеваю жизнь, страсть, энергия и мощь которой неизмеримы, жизнь, полную радости, предопределенную божественными законами для самой свободной деятельности… Я сотворю самую великолепную расу, над которой когда-либо сияло солнце».

Посетив Кливленд, я увидел не только его предприятия, но также и окруженное кленами и стрижеными газонами озеро; его виллы, где нимфы украшают античные вазы; его склоны, покрытые цветочками, которые народная легенда назвала кружевами королевы Анны; даже в Чикаго, где я ожидал увидеть лишь закопченное небо, густой дым труб, возвышающихся над кучами отбросов, город, оплетенный и раздираемый железнодорожными линиями, – да, даже в Чикаго, который заставил меня понять искусство кубистов, с его параллелепипедами, увенчанными усеченными конусами или цилиндрическими резервуарами, в парке Гранта, около агатового озера Мичиган, в садах деревенских клубов я понял гимн жизни Уитмена и полюбил его, и мне бы хотелось иметь право к нему приобщиться, потому что, как бы механизирована жизнь ни была, я видел, что она посвящена не материальной силе, а освобождению человека, его эмансипации посредством знания; потому что нигде я не видел, чтобы книги и искусство были более близки народу; потому что нигде я не видел, чтобы так любили и уважали детей; а когда мне было разрешено посетить Колумбийский университет (который впоследствии удостоил меня своим избранием), то в этом центре, где полагают, что могут удовлетворить все запросы ума, я открыл американский идеализм; я навсегда отверг нелепое обвинение в материализме, которое по глупости предъявляют этому народу; я понял, что, говоря словами Никола Мэррей Батлера, идеалом этой нации были «человеческая свобода, справедливость, достойное устройство общества», и я обещал себе, что по возвращении во Францию останусь верен этому открытию.