Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

Вскоре повозка загромыхала по рыночной площади. Дома здесь были повыше, они словно бы громоздились один на другой. Чего только не было в витринах лавок: сукно и железные горшки, керосин и письменные приборы, кожа и метлы. Стрелки часов на башне городской ратуши застыли — уже много лет назад — на цифре двенадцать. Аса-Гешл велел кучеру остановиться у часовой мастерской Иекусиэла. Иекусиэл, маленький, сутулый, почти что горбатый человечек в шерстяном пиджаке, полосатых брюках и в шелковой, сдвинутой на затылок кипе, вышел из мастерской. В левом глазу у него поблескивал ювелирный окуляр. Он смотрел на повозку и молчал. Аса-Гешл сошел с повозки ему навстречу.

— Вы меня не узнаете?

— Аса-Гешл!

Они обнялись.

— С приездом! С приездом! Что ж не дал знать? А это, стало быть, твоя жена?

— Аделе, это Иекусиэл, я тебе о нем рассказывал.

— Я познакомился с вашим мужем раньше, чем вы, — сказал Иекусиэл и улыбнулся.

Они перекинулись словом, после чего Аса-Гешл залез обратно в повозку и велел кучеру ехать к синагоге. Он узнавал родные места. Дом, где жил его дед, с годами весь как-то сморщился. Окна висели криво, из кособокой трубы поднимался белый дымок. Кто-то, должно быть, уже известил семью о приезде Асы-Гешла, ибо, когда повозка подъехала, в дверях появились три женщины, мать Асы-Гешла, бабушка и сестра Дина. От старости бабушка сгорбилась, лицо высохло и напоминало винную ягоду. Под глазами у нее набухли желтоватые мешки, на подбородке росли редкие седые волосы. Она поглядела поверх очков и покачала головой:

— Это ты, дитя мое. Видит Бог, я бы тебя ни за что не узнала. Настоящий иностранец!

Мать была в свободном домашнем платье, в шлепанцах, в белых чулках, из-под платка виднелась коротко стриженная голова. За то время, что они не виделись, подбородок у нее словно бы стал меньше, нос заострился. Под глазами высыпали веснушки. Увидев сына, она широко раскинула руки, бледные ее щеки налились краской.

— Сынок! Сынок! Вот уж не думала, что свидимся!

Аса-Гешл обнял и расцеловал мать. Какой же она стала легкой, худенькой! Он жадно вдыхал такие знакомые домашние запахи. От материнских слез губы у него сделались мокрые и соленые. В прошлом году Дина вышла замуж; ее муж, Менаше-Довид, сегодня куда-то отлучился. Сестра изменилась до неузнаваемости. На ней были широкое платье и большой парик. Она раздалась. В глазах у нее почему-то таился испуг.

— Мама, мама, ты только посмотри на него!

— Это Аделе, моя жена, — сказал Аса-Гешл, обращаясь ко всем сразу.

Финкл засуетилась, не зная, как себя вести. После минутного колебания Аделе подошла и поцеловала ее.

— Моя свекровь и ее сын похожи, как две капли воды, — изрекла она.

— Раз ты жена Асы-Гешла — значит, ты моя дочь.

— Аса-Гешл писал нам всем, — робко вступила в разговор Дина. — Он нам про вас рассказывал. Так странно. Кажется, еще вчера мы были детьми и вместе играли. — И она приложила руку к своему заплетенному в косу парику замужней женщины, отчего вдруг опять превратилась в юную девушку.

Вскоре в доме собралась вся семья. Пришли дядя Цадок, его жена Зисл, дядя Леви с женой Миндл, а также двоюродные братья и сестры Асы-Гешла. Стали заходить соседи, и кухня наполнилась людьми, шумной и сердечной болтовней. Тем временем кучер стащил с повозки большой сундук Аделе и четыре саквояжа с таможенными наклейками. По дому распространился аппетитный запах пирогов, молока и свежемолотого кофе, который бурлил в горшке, стоящем над огнем на треноге. В огне весело потрескивали сосновые ветки и шишки, которые дети собрали в лесу.

С наступлением вечера на башне костела зазвенел колокол, зазывая верующих на службу. Из христианских районов городка в костел потянулись женщины в длинных черных платьях, черных платках, старомодных туфлях на низком каблуке с загнутыми носами, с четками и распятием на шее. В руках они держали молитвенники с золотым тиснением. Евреи же брели в синагоги и молитвенные дома.

Тетки, дядья и двоюродные братья и сестры Асы-Гешла уже разошлись по домам, ушли и соседи. У матери разболелась голова, и она пошла лечь. Дина готовила ужин. Бабушка Асы-Гешла стояла у восточной стены и читала вечернюю молитву. Аделе ушла в заднюю комнату, где разместились они с мужем. Аса-Гешл вышел во двор с заднего крыльца; между домом и синагогой тянулся забор. Из-под земли пробивалась трава, перед домом росла яблоня, яблоки на ней появлялись поздним летом, ее листья переливались в лучах заходящего солнца, точно языки пламени. Сорняки разрослись до размеров человеческого роста. Из травы выбивались лютики, дождевики и какие-то другие, неизвестные Асе-Гешлу цветы. Воздух полнился шуршанием и стрекотанием полевых мышей, кротов и сверчков. Он осмотрелся. За те несколько часов, что он провел с семьей, он успел наслушаться самых невероятных историй. Дядя Цадок намекнул, что его собственный брат, Леви, под него «копает», пытается отобрать у него место казенного раввина. Тетя Миндл обвиняла тетю Зисл, что та навела на нее порчу; если Аса-Гешл понял ее правильно, Зисл подложила в сундук Миндл пучок волос и несколько соломинок, выдернутых из метлы. Девушки, его кузины, постоянно ссорились, молодые люди обменивались издевательскими репликами. В его семье, такой небольшой, царили ненависть, интриги и зависть. Его мать успела шепнуть ему, что обе невестки — ее заклятые враги.

— Когда они смотрят на меня, то, кажется, живьем хотят съесть, — пожаловалась она сыну. — Да сгинет навеки то зло, какое они мне желают!

Аса-Гешл бросил взгляд на окно комнаты, которую заняли они с Аделе. В комнате горел свет. Наклонившись над сундуком, Аделе вынимала из него вещи и раскладывала их так тщательно, будто собиралась задержаться здесь надолго. При свете лампы видно было, какое напряженное у нее лицо. Под глазами были черные круги. Она вынула какую-то светлую одежду, взглянула на нее и, несколько секунд постояв в нерешительности, положила обратно. Как странно, что именно она стала его женой, соединила с ним свою судьбу!

И тут он увидел деда. Появился старик совершенно неожиданно и безо всякого предупреждения, точно привидение с того света. Длинный атласный сюртук распахнут, белые штаны, нити талиса трепещут на ветру. Борода растет как-то криво, точно ее сдувает ветром. Он сделал шаг влево, затем вправо и остановился на некотором расстоянии от Асы-Гешла. Аса-Гешл машинально попятился назад.

— Так это ты, Аса-Гешл?

— Да, дедушка.

— Понятно, понятно. Вырос. По-моему, вырос.

— Может быть, дедушка.

— Я все знаю. Ты женился. Письмо пришло. Что ж, мазлтов. Свадебный подарок я тебе не отправил.

— Это не имеет значения, дедушка.

— Ты хотя бы женился на ней по законам Моисея и Израиля?

— Да, дедушка. Она из набожной семьи.

— И ты считаешь это достоинством?

— Конечно, дедушка.

— Надо же! Стало быть, последняя искра веры еще не погасла.

— Я вовсе не отрицаю существования Всевышнего.

— Что же ты в таком случае отрицаешь?

— Претензии человека.

— Ты имеешь в виду Тору Моисееву?

Аса-Гешл промолчал.

— Знаю, знаю. Обычные доводы еретиков. Создатель существует, но Он себя не обнаружил; Моисей лгал. Другие полагают, что Природа — это Бог. Знаю, знаю. А сводятся все эти доводы к тому, что грешить не возбраняется. В этом суть.

— Нет, дедушка.

— Я иду на вечернюю молитву. Хочешь — пойдем со мной. Ничего не потеряешь.

— Да, дедушка, конечно.

— Пусть увидят, что в тебе осталось хоть немного еврейского.

Старик взял Асу-Гешла за локоть, и они медленно двинулись в сторону синагоги. Они вошли в прихожую и перед тем, как войти, остановились вымыть руки над медным умывальником. В меноре мерцала свеча. Колонны, за которыми стояла бима, отбрасывали длинные тени. Полки по стенам были забиты книгами. Некоторые хасиды еще сидели, согнувшись, за столами и читали при тусклом свете. Молящиеся ходили взад-вперед, что-то тихо напевая. В углу истово раскачивался какой-то юнец. Перед Ковчегом Завета на стене в рамке красовалась надпись: «Бог всегда передо мной». На карнизе Ковчега два резных золотых льва держали в когтях Скрижали Моисеевы. В синагоге стоял тяжелый запах, пахло воском, пылью, постом и вечностью. Аса-Гешл застыл на месте. Здесь, в сумраке синагоги, все, что он испытал за границей, показалось ему лишенным всякого смысла. Все, им виденное, мнилось ему теперь иллюзией, сном. Истинный его дом был здесь, и нигде больше. Сюда он придет искать спасения, когда ничто уже не сможет ему помочь.

После вечерней молитвы Аса-Гешл вернулся домой вместе с дедом и долгое время сидел в его кабинете. Раввин задавал ему много вопросов о том, что творится в мире за пределами Малого Тересполя. Что это за страна такая, Швейцария? Что за люди там живут? Есть ли там евреи и, если есть, ходят ли они в синагоги и дома учения? Имеются ли у них миквы и раввины? Аса-Гешл рассказал деду, что сам он ходил на Симхас-Тойра в синагогу в Лозанне; староста, который вызывал членов общины к биме хазана, говорил по-французски. В Берне и в Цюрихе в синагогах говорили по-немецки. Раввины в Швейцарии писали философские труды; их жены, в отличие от набожных восточноевропейских евреек, париков не носили. Реб Дан внимательно слушал, пыхтя трубкой. Он провел рукой по лбу и по бровям. Да, для него не было секретом, что евреи в западных странах подражают христианам. В их синагогах играли органы, как — страшно подумать — в христианских храмах; мужчины молились вместе с женщинами, отчего, конечно же, не могли отвлечься от грязных мыслей и плотских желаний. До него даже доходили слухи, что многие евреи в западных странах ходят в синагогу лишь по самым большим праздникам, на Грозные дни, Рош а-шона и Йом-Кипур. Можно ли таких евреев, нередко задумывался он, вообще считать евреями?! И о чем, хотелось бы знать, думают те евреи, которые превратились в еретиков? Если Бог утратил для них всякий смысл, а мир не имеет ни начала, ни конца, почему они по-прежнему называют себя евреями? На это Аса-Гешл отвечал, что евреи — такой же народ, как и все, и что они требуют, чтобы им вернули Святую землю. Но раввина этот ответ совершенно не устраивал. Если, настаивал он, они больше не верят в Библию, зачем возвращаться на библейскую землю? Почему не в какую-нибудь другую страну? В первую попавшуюся? Да и какая глупость рассчитывать, что Турция отдаст им Палестину! Этот мир благоприятствует сильным, а не слабым.