Отец - Георгий Соловьев

— Папа, ты думаешь, мы школу на Марсе заканчиваем? — спросил Анатолий. — Мы уже все второй год как с советскими паспортами живем.

— А я и говорю с тобой не как с марсианином, а как с родным сыном. Слушай. Ты в зрелые годы уже без меня войдешь. А мне вот сейчас нужно знать, как ты жизнь намереваешься прожить, я ее сейчас, при жизни своей, хочу видеть, как видел твое будущее, когда тебя еще и на свете не было.

— Ты опять хочешь спросить про мое поступление в вуз? — тихо спросил Анатолий.

— Об этом Гляди-ка, Гудилин Ванька с шестого класса лбом трясет да выращиванием бродячих собак занимается. Кому за это стыд должен глаза есть? Отцу!

— Ну, лбом трясти можно и с высшим образованием, — Анатолий усмехнулся. — Даже с седой головой и с грудью в орденах.

— Не Дмитрия имеешь в виду?

Анатолий неторопливо подошел к отцу сзади и облокотился о спинку его стула.

— Я действительно имею его в виду, но в другом смысле, — сказал он, склонясь над плечом отца. — Скажи, папа, ты в молодости мало раздумывал? Ну, хотя бы, когда в подпольную партию вступал. Просто это для тебя было? Или когда на гражданскую войну пошел? Ведь ты тогда уже на маме женился, и Митя уже родился.

Александр Николаевич повернул голову и пристально посмотрел на спокойное лицо сына. «Возмужал парень. Уж вовек теперь не приластится, как бывало. И говорит-то как».

— Ну, Толя, тогда другое время было.

— Согласен. Но согласись и ты со мной. Кажется мне, у каждого человека бывают такие переломы в жизни, которые заставляют его крепко задуматься. Одинаково крепко, в какие бы времена этот человек ни жил.

— Мудрствуешь…

— Нет! Просто думаю. Ты мне говоришь о долге перед рабочим классом, перед всем народом, чтобы я, значит, обязательно и сразу после школы поступил в вуз. Но ведь речь идет о моем собственном пути в жизни, и решать я должен. Так?

— А не много ли, салажонок, на себя берешь?

— Много ли, мало ли, но это такой груз, который мне невозможно свалить со своих собственных плеч или кому другому, даже тебе, хоть малость передать. Я опять же, папа, о своей собственной жизни говорю.

— Да ты, однако, индивидуалист! — Александру Николаевичу захотелось зацепить сына, сбить его с мысли: старика задевало, что Анатолий, а не он повел серьезный разговор.

— Да нет же, папа! — Анатолий обошел стул и, встав перед отцом, заговорил уже горячо, энергично жестикулируя руками. — Я хочу быть похожим в жизни на тебя, на маму, на старших своих братьев Артема и Митю, я тоже хочу жить для народа, как все равно для себя. Ты говоришь, Митя и Артем вынуждены были начинать сознательную жизнь с труда на заводе, а у меня другое дело, у меня нет нужды идти сначала к станку и учиться зарабатывать себе хлеб… Боюсь, не поймешь ты меня. Ты очень хороший, папка, ты любишь меня, думаешь обо мне, желаешь мне добра и готов для меня сделать все, что угодно, но ты не можешь влезть в мою шкуру, шкуру десятиклассника, сдающего экзамены на аттестат зрелости весной 1956 года, не можешь?

— Что верно, то верно! — усмехнулся Александр Николаевич. Сын действительно передумал немало, но уж что-то больно красно он говорит.

— Ага! — торжествуя воскликнул Анатолий. — Вот, папочка, что теперь скажу: мне просто невозможно идти в вуз, не умея ничего делать, и это совсем другое, чем было у Мити и Артема. Можешь этого не понимать, а согласиться с этим ты должен. Суди сам: всеми десятыми классами мы ходили на завод, чтобы заработать на выпускной вечер. И заработали только триста рублей. Стыдно, папа! Работа-то какая была? Завертывать в бумагу готовые подшипники.

— М-да, работнички, — Александр Николаевич покачал головой.

— Слушай дальше: ты говоришь, нам придется жить в то именно время, которое для вас, старых коммунистов, было мечтой. Да если хочешь знать, в этом-то все и дело! Это значит: мы живем и будем жить в такое время, какого на всей земле не бывало! Как же тут не раздуматься? В этом отношении мы должны быть не хуже вас, отцов и старших братьев. И этим, только этим выразить вам нашу благодарность.

— Анатолий, ты вроде хочешь меня положить на обе лопатки, — пробормотал Александр Николаевич, вдруг почувствовав, как у него влажнеют глаза, и в то же время внутренне не находя еще возможным согласиться с сыном полностью.

— Сейчас дожму, папка. — Анатолий снова подошел к отцу и крепко обнял его. — Мы думаем, как нам делать жизнь. А вот представь себе: мама услала тебя в магазин, а за чем, не сказала, только подумала, что ты должен принести соли. И вот мама варит суп и думает, что ты принесешь соли, а ты приходишь и вручаешь ей килограмм горчичного порошка. Или нет, папа, другой пример: ты мне сказал: «Тольян! Вот тебе сломанный стул, почини». Я взял стул, а как чинить, и не думаю, ты об этом думаешь. Эх, и работка будет у нас с тобой! — Анатолий отпустил отца. — Папа, ты своей жизнью показал, какая жизнь должна быть у меня. А уж дальше я думать сам обязан, в деталях, так сказать, с учетом особенности времени… А насчет вуза я пока не решил.

— Ну ладно, решай, — сказал Александр Николаевич. — А как у тебя отношения с Тамарой Светловой?

Анатолий покраснел и промолчал.

— Иди уж готовься к своему аттестату зрелости, — отец отвернулся к окну. — Одно имей в виду: чтобы экзамены сдать как следует, а после мы с тобой еще поговорим окончательно.

V

После разговора с младшим сыном Александр Николаевич увидел, что в отношениях с детьми остался у него только отцовский долг. Наверное, теперь уже все его взрослые дети только и знали за отцом, да и за матерью лишь этот долг; только поэтому они и вились вокруг родительского дома: как чуть что, так всяк со своей бедой или неустройством к отцу да к матери. Вон Дмитрий всю жизнь свою запутал, а разрешил все как просто: подбросил дочь на воспитание деду с бабкой, а сам денежки только посылает… Артем тоже пока лишь запутывает свой семейный узел. Вчера Вика опять прибегала с жалобой на своего родителя. Корит он ее, а тоже бессильный, тоже без власти, только жизнь родной дочери портит.

И черта ль надо этому свату? Хода жизни не понимает, не понимает, что не приказами судьбы детей устраиваются.

Раздумывая о своей семье, Александр Николаевич добрался в мыслях и до снохи Марины. К Соколову перешла работать, а насчет дальнейшего — ни словечка. Верно, и в самом деле стариков совестится оставить. Как будто покорная невестка. Это действительно хорошо. А если подумать: мораль-то за этой покорностью вроде и не наша. Как в кабале женщина оказалась. А может, она всем своим образом жизни сознательно заставляет себя выполнять долг вдовы, матери и дочери? Может, это наша мораль?

Дети тоже должны жить с сознанием своего долга перед родителями. А в чем он, этот сыновний долг? В чем он выражается у Дмитрия, у Артема? В куске хлеба на старости лет? Пожалуй, Анатолий верно сказал насчет того, чтобы не уронить честь отцов, идя уже по своему пути.

Так, сидя у раскрытого окна, довольно долго размышлял Александр Николаевич. Наконец ему захотелось выйти на улицу, посидеть на крылечке.

— Не ходи, — остановила его в прихожей Варвара Константиновна. — Там одни женщины. Судачат.

— Ну, и я с ними язык потренирую.

— Они тебе натренируют. Про тебя судачат. — Варвара Константиновна захлопнула дверцу стенного шкафа, и оттуда пахнуло запахом нафталина. (Она и Марина занимались просушкой и уборкой зимних одежд на лето.) — Говорила тебе, не связывайся с Демьянчихой.

— А что она?

— Да не только она. Наша Лидушка-то какую работу провела: всем детям объявила, что ты с ними на маевку пойдешь. Ватага, человек пятнадцать, без тебя отправилась. Ну, а мамаши охают да ахают. Дорога-то в лес, говорят, мимо деревни, а там собак полно, кто знает, какие игры мальчишки-сорванцы затеют. Не задрались бы с деревенскими? В лесу клеща уже полно, да и змеи есть. По оврагам будут бродить детишки, заблудятся еще, покалечатся. Грозы не было бы — напугаются. Еды кто взял, а кто и нет, — кто будет есть, а кто слюни глотать. Видишь, каких бед ты наделал. Демьянкиных девчонок в ватагу не приняли. Дома они, а Демьянчихе будто больше всех надо. Насчет твоей статьи разглагольствует. Сидит, говорит, бездельник на пенсии и кляузничает. — Все это Варвара Константиновна поведала незлобиво, как бы не придавая значения бабьим пересудам.

Но Александр Николаевич встревожился:

— Действительно нехорошо, Варя, получилось. Не пойти ли мне на гору? Или Анатолия послать?

— И сам не ходи, и Толю не тревожь. Лучше расскажи, о чем ты с ним утром толковал: вид у него сегодня веселый.

— Э! Беседа у нас состоялась вполне мужская.

Старики зашли в комнату, и Александр Николаевич поведал жене о своем разговоре с младшим сыном.

— Не неволь ты его, — сказала Варвара Константиновна. — Пример тебе приведу: у Мужиловых Всеволод в прошлом году с золотой из школы вышел. То-то отцу с матерью лестно было: сама-то сыновней медалью даже в магазине бабам похвалялась. Решили они не упускать счастья и заставили малого на самый модный, физический факультет в университет поступить… Это с нашего-то поселка каждый день в университет ездить! Снегопады-то какие зимой нынче были! Ранним утром ни автобусы, ни трамваи не идут. И общежитие парню не дали, потому как в черте города живет. Отставать стал. А это значит: без стипендии студент оказался. Уже он не школьник: обувать, одевать как следует надо. Пришлось матери от троих младших работать идти. Угол ему в центре города сняли, тоже за деньги… Да все равно не спит, не ест как следует.