Гюстав Флобер - Анри Труайя

Флобер отражает удар, отвечая Сент-Беву 23 сентября длинным письмом, в котором защищается: «Третья ваша статья о „Саламбо“ меня смягчила (я, впрочем, и не был очень зол). Самые близкие друзья были немного раздражены двумя предыдущими. А поскольку вы откровенно сказали, что думаете о моей большой книге, я признателен вам за то, что в своей критике вы оказались столь милосердны». После этой преамбулы он идет в контратаку. Пункт за пунктом, подробно, настойчиво, с чувством юмора он защищает свой роман. Все, считает он, в нем верно. Он не придумал изуверства. Обвиняя его в садизме, Сент-Бев дает аргументы в руки тех, кто уже протащил его через исправительный суд за «Госпожу Бовари». Что касается стиля, то «в этой книге я не шел на такие жертвы, закругляя фразы и периоды, как в предыдущей, – пишет Флобер. – Метафоры в ней редки, а эпитеты обоснованны». И заключает следующими словами: «Пощипав меня, вы очень нежно пожали мне руку и, хотя немного поглумились надо мной, тем не менее трижды поприветствовали меня тремя большими, очень обстоятельными, очень важными статьями, которые принесли больше хлопот вам, нежели мне… Вы не стали бы иметь дело с глупцом или с неблагодарным человеком». Отличный игрок Сент-Бев объявляет, что опубликует ответ Флобера в ближайшем номере «Ленды» в своих хрониках.

Одновременно с этими ревнивыми дружескими рукопожатиями то здесь, то там появляются хвалебные статьи. Теофиль Готье в «Монитор юниверсель» пишет, что чтение подобного труда – «одно из самых сильных интеллектуальных наслаждений, какие только можно испытать». Флобер горд. Он отомщен Сент-Беву: «Какая красивая статья, мой дорогой Тео, как отблагодарить тебя за нее? Если бы двадцать лет назад мне сказали, что тот самый Теофиль Готье, воображением которого я восхищался, напишет обо мне подобное, я бы сошел с ума от гордости».[360]

В дело начинают вмешиваться ученые. Гийом Френер, молодой дипломированный немецкий археолог, критикует в «Ревю конталторен» материалы, которые использовал автор. Флобер возмущен до крайности. Если он принимает литературные сентенции некоего Сент-Бева, то уж никак не может позволить какому-то педанту придираться к его историческим исследованиям. В пространном письме, написанном в язвительном тоне, он объясняет, что ничего не придумал в своем романе, который опирается на точные тексты; он разрушает один за другим аргументы противника, беспощадно и язвительно высмеивает его и в заключение пишет: «Не беспокойтесь, сударь, хотя вы сами, кажется, напуганы собственной силой и всерьез думаете, будто „разнесли мою книгу на клочки“, не бойтесь, успокойтесь! Ибо вы были не жестоки… но легкомысленны».[361]

Если в целом критика сдержанная, то Флобер находит честолюбивое удовлетворение в реакции равных ему. Виктор Гюго, Бодлер, Мишле, Фромантен, Берлиоз, Мане, Леконт де Лиль пишут с восхищением. 27 ноября 1863 года превосходную статью в газете «Пресс» публикует Жорж Санд: «Я люблю „Саламбо“. Форма Флобера так же прекрасна, так же впечатляюща, так же лаконична, так же грандиозна во французской прозе, как любые прекрасные известные стихи, на каком бы языке они ни были написаны». Флобер не ценит романы Жорж Санд и едва знает ее. Но он потрясен этим великодушным суждением и бесконечно благодарен. Она отвечает ему: «Мой дорогой брат, вам не следует благодарить, ибо я всего лишь исполнила свой долг… Мы очень мало знаем друг друга. Приезжайте ко мне, когда сочтете удобным. Это недалеко, я всегда дома, но я в возрасте, и далеко не юношеском».[362] Еще одно письмо от Флобера: «Я признателен вам не за то, что исполнили так называемый долг. Меня тронула доброта вашего сердца, а ваша симпатия придала гордости. Вот и все».[363] Однако на приглашение Жорж Санд в Ноан он, «как настоящий нормандец», не говорит «ни да, ни нет». Он приедет, может быть, на днях, а может быть, следующим летом… А пока просит у своей знаменитой корреспондентки портрет, чтобы повесить у себя в кабинете. И называет ее «дорогой мэтр».

Несмотря на враждебность части прессы, «Саламбо» торит дорогу среди читателей. Книгу до часа ночи увлеченно читает императрица. Император интересуется военной стороной произведения и спорит со своим окружением о баллистах, катапультах и других военных машинах. Восхищение автором считается при дворе хорошим тоном. Увлечение императорских салонов передается городу. Героиня Флобера становится модной. Дамы на балах-маскарадах одеты в пунические костюмы. Г-жа Римская-Корсакова появляется на приеме во дворце Тюильри в костюме из светящейся ткани, усыпанной золотом, как у дочери Гамилькара, с поясом в виде змеи вокруг талии. «Журналь амюзан» публикует диалог «двух сестер» – Эммы Бовари и Саламбо. За автора и его героев принимаются карикатуристы. Театр в Пале-Рояль вывешивает сатирический журнал в четырех картинах – «Фоламмбо, или карфагенские Потехи». Музыканты видят в «Саламбо» прекрасный оперный сюжет, и Флобер, некогда отказавшийся от постановки на сцене «Госпожи Бовари», соблазнен идеей большого лирического спектакля. Он мечтает о возможных авторах партитуры: Верди, Берлиозе, Рейере, ученике Берлиоза, и о Теофиле Готье – как об авторе либретто. Дело, однако, затягивается. Как бы то ни было, второй опубликованный роман вызывает вокруг Флобера то же волнение общественного мнения, как и первый, однако любопытство толпы на этот раз не было подогрето судебным процессом. Книга обязана успехом лишь самой себе. А автор, который исповедует презрение ко всем внешним проявлениям признания, становится сугубо парижским героем, общения с которым добиваются люди света. Опьяненный успехом, он принимает многочисленные приглашения, но наиболее свободно он все-таки чувствует себя в кругу собратьев по перу. С некоторыми писателями он обедает в ресторане Маньи, где обычно бывает Сент-Бев. На одном из этих обедов он встретил Ивана Тургенева, и мужчины сразу почувствовали симпатию друг к другу. Русский писатель, безупречно одетый и добродушный, покоряет, впрочем, всех приглашенных. Братьев Гонкур прежде всего: «Это очаровательный колосс, нежный гигант с белыми волосами, – пишут они. – Он красив, но красив какой-то почтенной красотой… Глаза Тургенева светятся. Его ласковый взгляд сочетается с напевным русским акцентом, похожим на мелодичный голос ребенка или негра».[364]

Однако дружеские отношения и слава не могут долго удерживать Флобера в Париже. Вдоволь наслушавшись поздравлений, критики, поучаствовав в светских развлечениях и от души, по-мужски посмеявшись над сальными шутками на обедах у Маньи, он уезжает в Круассе. А Сент-Бев может сказать о нем, повторяя слова академика Лебрена: «Он вышел отсюда более солидным человеком, чем был».