Материнский Плач Святой Руси - Наталия Владимировна Урусова

заботой. И Петя, и Олечка утешали меня, говорили, чтоб я не тосковала, что они найдут, где Андрюша, и я поеду к нему. На четвертый день ночью опять стук, и опять тот же окрик. Увезли и Петю моего. Я в окно видела его сидящим, как-то согнувшись, на открытом грузовике. Ночь была лунная. Шофер и ГПУ сидели в кабинке. Я отдала ему все, что везла Андрюше. Последние его слова были молодой жене: «Олечка, поезжай немедленно с мамой в Москву». Она со мной не поехала, несмотря на все мои просьбы, и осталась у брата, сказав, что только узнаеть судьбу Пети в ГПУ, на сколько лет и куда его отправят, и приедет в Москву. (Она была рожденная княжна Г-на). Через месяц от хозяйки квартиры было письмо. Ваша невестка и брат ее арестованы и увезены на 10 лет.

38. Можайск

Когда мои сыновья были в 1937 г. арестованы и, по сообщению ГПУ, были высланы на 10 лет без права переписки, то о моем материнском горе и говорить нечего. Много, много горьких слез пролила, но ни единой даже мимолетной мыслью не роптала, а искала только утешения в Церкви, а оно могло быть только в Катакомбной Церкви, которую я везде искала, и милостью Божией всегда находила очень скоро, и горе свое изливала истинным, Богу угодным священникам, которые там совершали тайные Богослужения. Так было, когда после ареста сыновей я из Сибири уехала в Москву. Сестра моя, которая, к ужасу моему, признавала советскую Церковь, не была арестована, несмотря на то, что была фрейлиной. Она мне указала на одну бывшуюнашу подруту детства, с которой она расходилась в вопросах Церкви, т. к. та принимала горячее участиев в тайных Богослужениях. Меня встретила эта дама и другие члены этой святой Церкви с распростертыми объятиями. Жить в Москве я не имела права и поселилась за 100 верст в городе Можайске. Абсолютно без денег я взяла патент на право продажи искусственных цветов на московском базаре. Мне разрешалось проживать у сестры не более одних суток, но мне помог дворник. Все дворники назначались ГПУ для доклада обо всем, что делалось в доме. Дворник того дома жил в сыром подвальном помещении с семьей крайне бедно. Он пришел ко мне и спросил: «Хочешь ли ты, чтобы я тебе помогь? А ты помоги мне! Я обязан по приезде кого-нибудь немедленно сообщать, а ты приезжай и живи хоть по две недели, да сколько хочешь, а я сообщать не буду. Если же придут с обыском или проверкой, то покажу, что ты приехала сегодня утром, а ты мне помогай понемногу от продажи своих цветов».

Я, конечно, согласилась, и так оно и было до 1941 г., когда неожиданно немцы перешли границу, и в тот же день никому, кроме, конечно, слугь сатаны, не был разрешен въезд в Москву. И так, проживая у сестры подолгу, я посещала все богослужения, которыя производились у частных лиц в разных районах Москвы. Был у нас священнослужителем и духовником О. Антоний, уже не молодой иеромонах. Постоянно слышу: «Как велит старец, что скажет старец и т. д». Я спросила отца Антония, где могла бы я увидеть этого старца, чтобы излить свое горе и получить утешение! Когда о нем упоминали, то говорили с необычайным благоговением и называли святым необычайным. «Нет, —сказал О. Антоний, —этого никак нельзя, все, что Вам потребуется от него, я буду ему передавать». В 1941 г. в Можайске я познакомилась с одной дамой, высланной из Москвы за арест мужа и единственной дочери. Она оказалась тоже членом Катакомбной Церкви и была с самых первых лет священства старца его духовной дочерью. Она мне сообщила, что старец (имени не называла) живет сейчас в двух верстах от Можайска, и она тайно посещает его Богослужения. На мой вопрос, нельзя ли ей попросить принять меня, она ответила: «Нет, это невозможно, т. к. все молящиеся лишены этого, т. к. ГПУ его 25 лет разыскивает, и он переходит по всей России с одного места на другое, будучи оповещен, как видно, Духом Святым, когда надо уйти». Конечно, я скорбела, но делать было нечего. День Святой Троицы в том году был 7-го июня. Как ничего не бывает случайным, так было и тут: я не могла быть в Москве и с грустью сидела вечером накануне одна у себя в комнате. Слышу легкий стук в окошко, взглянула и поразилась. Стучит немолодая монахиня, одетая по-монашески, несмотря на строжайшее запрещение носить такую одежду. Дело было под вечер. Я отворила дверь, и она вышла ко мне со словами: «Батюшка, старец О. Серафим, приглашает Вас завтра утром к себе, и если желаете, то можете исповедаться и приобщиться Св. Тайн». Она указала мне, какой дооогой идти и быть осторожной: перед самой деревней было поле ржи, уже колосившейся, и советовала идтисогнувшись. Дорога через это поле как разъупиралась в избу, где жил старец, а прямо напротив через дорогу был исполком. Нечего и говорить о моем чувстве, когда монахиня, крайне приветливая своим светлым лицом, ушла. Звалиее мать Н. При старце были две монахини, другую звали мать В. Они неразлучно были с ним. Старецъжил иногда даже месяца два спокойно и совершенно неожиданно в разные часы дня и ночи вдругъговорил: «Ну, пора собираться!» Он с монахинями надевали рюкзаки, где были все богослужебные предметы, и немедля уходили куда глаза глядят, пока старец не остановится и не войдет в чью-нибудь избу, очевидно, по наитию Свыше. Рано утром я пошла. Вхожу не с улицы, а, как было указано с проселочной дороги в заднюю дверь. Передо мной—дивный, еще совсем не старый монах. Описать его святую наружность не найду слов. Чувство благоговения было непередаваемо. Я исповедовалась и дивно было. После совершения Богослужения и принятия мною св. Таин, он пригласил меня пообедать. Кроме меня была та дама, о которой я писала выше. Обе монахини были и еще одна духовная дочь, приехавшая из Москвы. О, милость Божия: я никогда не забуду той беседы, которой он удостоил меня, не отпуская в течение нескольких часов.

Через день после того счастья духовнаго, что я испытала при посещении О. Серафима, я узнала от той дамы, что на другой день, когда сидели за чаем, О. Серафим встал и говорит монахиням: «Ну, пора идти!» Они мгновенно собрались и ушли, а через полчаса, не более, пришло ГПУ, ища его, но Господь его укрыл.

Прошло три месяца, немцы уже были в