Два мира (сборник) - Владимир Зазубрин

Очевидные совпадения интонации, стиля, идейного содержания с уже цитированным монологом Рагимова вряд ли случайны. Во всяком случае, они снова адресуют нас к зазубринскому роману.

Как видим, отзвуки романа «Два мира» слышатся в произведениях таких разных писателей, как Михаил Булгаков, Юрий Слезкин, Алексей Толстой. Думается, их можно обнаружить и в других книгах двадцатых годов, если перечитать их, предварительно внимательно познакомившись с «Двумя мирами».

Правда, необходима оговорка. Дело в том, что в двадцатых годах многочисленные читатели этой книги (среди которых, естественно, было и немало писателей) знали ее текст, существенно отличающийся от того, с которым встречается нынешний читатель, если берет в руки, например, издание 1987 года: через много лет после возвращения сочинений и имени Зазубрина в нашу литературу роман «отредактировали», а вернее сказать — пригладили, причесали, обезболили… Не пора ли вернуться к авторскому тексту — и авторской воле!

В истории литературы не раз бывало, что более поздние книги обращали читательский взгляд на сочинение, им предшествовавшее и как бы связующее их между собой. Хочется, чтобы это произошло и с книгой Зазубрина. Она стоит того.

И еще один внимательный читатель нашелся у зазубринских «Двух миров». Наиболее значительное произведение Андрея Платонова — роман «Чевенгур» по жанру представляет собой антиутопию. На наш взгляд, важную роль в формировании этого замысла романа мог сыграть один зазубринский очерк, который также во многом позволяет уточнить, насколько картина чевенгурской коммуны представляет плод платоновской фантазии, а насколько — является отражением действительности революционной эпохи.

В 1926 г. в третьем номере журнала «Сибирские огни» (май — июнь) был напечатан большой очерк писателя Зазубрина «Неезжеными дорогами»; часть очерка посвящена городу Кузнецку — городу, где когда-то сидел в тюрьме Достоевский. В июне, еще до выхода журнала, фрагменты очерка были опубликованы в ленинградской «Красной газете», а 19-го июня перепечатаны парижским «Возрождением». Зазубрин, который здесь, по его собственному признанию, отдал «свое перо бесстрастному протоколисту», описал, что творили в Кузнецке после его захвата красные партизаны во главе с неким Роговым, и это описание поразило видавших виды и красных и белых. «Из четырех тысяч жителей Кузнецка две тысячи легки на его улицах. Погибли они не в бою. Их безоружных просто выводили из домов, тут же у ворот раздевали и зарубали шашками. Особо «именитых» и «лиц духовного звания» убивали в соборе. Редкая женщина или девушка в Кузнецке избегла гнусного насилия. Рубились люди, так сказать, по «классовому признаку». Именно: руки мягкие — руби, на пальце кольцо или следы от него — руби, комиссар (чиновник колчаковской администрации. — Б.С. ) — руби.

При царе подрядчик по постройке церквей, в германскую войну — подпрапорщик и георгиевский кавалер, Рогов в революцию стал «красным», стал «революционером». Этот «красный революционер» грабил, сжигал церкви, огнем и мечом стирал с лица земли целые села, опустошал города.

Казнимых Рогов всегда мучил — отрубал у живых руки, ноги, отрезал половые органы, жег живьем. Любопытная деталь: горючим материалом для костров почти всегда служили дела местных архивов (в огне погиб ценнейший Кузнецкий архив).

Но, несмотря на всю прямолинейную примитивность «классового подхода» к людям, в голове у этого «революционера» царила невообразимая путаница. Так, он не сжег, не тронул ни одной церкви, построенной им самим. При соединении с регулярными войсками он начал истреблять наших командиров и комиссаров. Мотивы, конечно, были самые простые: комиссар, значит, начальник, значит, насильственник — руби. Его спрашивали о Ленине и Троцком. Рогов самонадеянно заявлял, что и Ленина поправит и Троцкого поправит. Потом он Ленину и Троцкому и всем «жидам» объявил войну. В этой войне он был побежден и трусливо кончил самоубийством, штаб его был захвачен и уничтожен одной из дивизий Красной Армии».

В очерке есть и другие потрясающие факты зверств «красного бандита» Рогова и роговцев. Тут и распилка живьем двух колчаковских милиционеров (пилу и документ о факте такого рода казни Зазубрин раздобыл в Кузнецке для Новониколаевского музея), тут и посещение писателем Кузнецкого собора: «Мне кажется, что я иду по запекшейся крови. Сюда в 19-м роговцы согнали «буржуев, попов и прочих паразитов» и здесь «казнили» их четвертованием, жгли. Здесь, в алтаре, на престоле, была разложена и изнасилована толстая купчиха Акулова. Изнасиловав Акулову, роговцы воткнули ей в живот зажженную рублевую свечку.

Потом собор, заваленный трупами убитых и недобитых купцов и попов, зажгли. От собора остались стены. Колокола свалились с колокольни, расплавились, покололись, как яичная скорлупа». Характерна и следующая зазубринская зарисовка: приехавшие на базар крестьяне крестятся на уцелевшую на стене церкви икону богоматери, а потом заходят в церковь… справить естественную нужду.

Зазубрин смотрел на подобные действия Рогова и других крестьянских вожаков как на неизбежные эксцессы, не подрывавшие твердой веры в светлое коммунистическое будущее. Очерк о Кузнецке писатель закончил на оптимистической ноте: «Город Кузнецк стоит на золоте, угле и железе… город этот станет центром богатейшего края… городу этому суждено расцвесть». Вероятно, не без влияния зазубринского очерка Маяковский пришел к образу Кузнецка — «города-сада». Платонов же в своей антиутопии «Чевенгур» был настроен гораздо более пессимистически. Буржуев и «полубуржуев» в Чевенгуре, где в результате для коммунизма остается лишь одиннадцать жителей, Чепурный уничтожает точно так же, как у Зазубрина Рогов — население Кузнецка, а в храме поселяет ревком, причем уничтожение буржуазии уподобляется второму пришествию. Как и роговская, чевенгурская коммуна гибнет в столкновении с регулярной кавалерийской частью, только белой, а не красной.

Рисуя в романе чевенгурскую коммуну, Платонов сознавал, что утопические построения совсем недалеко отстоят от российской действительности периода гражданской войны. Его мысли созвучны мыслям, высказанным русским философом Н.А. Бердяевым в книге «Новое средневековье», вышедшей в Берлине в 1924 году. Бердяев считал, что большевистская утопия стала у власти потому, что оказалась наиболее реалистической программой в российских условиях: «Большевиков считали у нас утопистами, далекими от реальных жизненных процессов, реалистами же считали кадетов. Опыт жизни научает обратному. Утопистами и фантазерами были кадеты. Они мечтали о каком-то правовом строе в России, о правах и свободах человека и гражданина в русских условиях. Бессмысленные мечтания, неправдоподобные утопии! Большевики оказались настоящими реалистами, они осуществляли наиболее возможное, действовали в направлении наименьшего сопротивления, они были минималистами, а не максималистами. Они наиболее приспособлялись к интересам масс, к русским традициям властвования. Утопии осуществимы, они осуществимее того, что представлялось «реальной политикой» и что было лишь рационалистическим расчетом кабинетных людей. Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу». Как и Рогов у Зазубрина, Чепурный у Платонова готов «поправить» Маркса, Ленина или Троцкого, хотя их сочинений никогда в жизни не читал. Бердяев писал: «Русский человек, даже если грех корыстолюбия и стяжательства овладел его природой, не считает своей собственности священной, не имеет идеологического оправдания своего обладания материальными благами жизни, и в глубине души думает, что лучше уйти в монастырь или сделаться странником». Оттого-то так много в платоновском Чевенгуре странников.

Автор «Нового средневековья» полагал также, что «большевизм нельзя ликвидировать хорошей организацией кавалерийских дивизий. Кавалерийские дивизии сами по себе могут лишь усилить хаос и разложение». Кажется, что и Зазубрин и Платонов в этом пункте Бердяева опровергают: красная кавалерия уничтожает отряд Рогова, белая — Чевенгурскую коммуну. Но у Платонова остается и надежда, связанная с судьбой братьев Двановых, уцелевших после боя. Саша на Пролетарской Силе скрывается на дне озера, подобно фольклорным героям, русскому Святогору или германскому Фридриху Барбароссе, чтобы в недрах земли ждать часа, когда он вновь будет призван своим народом. Прошка же из озабоченного материальным преуспеянием начетчика-коммуниста превращается в финале в бескорыстного искателя своего пропавшего брата, в чем можно усмотреть и род раскаяния в прежнем корыстолюбии. Это созвучно и мысли Бердяева, поведавшего, как «лучший из русских старцев накануне моей высылки из России рассказал мне, как к нему ходили каяться коммунисты и красноармейцы, и говорил, что надеется не на Деникина и Врангеля, а на действие духа Божьего в самом грешном русском народе». Быть может, на это надеялся и Андрей Платонов.