Молитвы человеческие - Елена Черкашина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать и сын
«Сыночек, родной, ненаглядный мой! Уж три месяца, как уехал ты, а не пишешь. Больно мне без тебя, сердце тоскует, а по радио говорили, что немец уже у Севастополя стоит, что бои идут тяжелые, и наши войска потери несут. Только что же мне делать без тебя, если не вернёшься? Единственный ты у меня. Вот и боюсь. Иду почту смотреть, жду письма, а думаю: вдруг похоронка…»
«Мама, нас перебросили к Волге. Осень, холодно, мокро. Нет ни сил, ни времени написать. И карандаша тоже нет. Только думаю о тебе. Ты, верно, топишь уже, и в доме тепло. А мы замерзаем. Ночуем в подвалах сырых, топить запрещают, чтоб дыма не было видать, да и нечем. Прижмёмся друг к другу – и спим, зуб на зуб не попадает. Многие болеют. Утром проснулись, а ружьё к рукам примерзает…»
«Сыночек, я тебе варежки тёплые связала, а послать – не знаю куда. Ты бельё оставил, а оно тебе бы сейчас пригодилось. Бригадир дрова привёз. Я сижу возле печки – и не пойму, почему замерзаю. А потом слышу сердцем: холодно тебе. Я бы птицей полетела, чтобы согреть тебя, сынка…»
«Мама, опять мне не спится. Всё думаю о тебе. Как ты одна: и дома, и в поле? Вернусь – помогать тебе стану, устроюсь на завод. Только б вернуться…»
«А вчера, мой родной, утром проснулась – не пойму, что гремит. На улице тихо, в избе – никого, а грохот в ушах стоит. И будто кто-то кричит. Не знаю, как догадалась, что это – там, у тебя. Только как же я слышу?! Упала, давай молиться. Всем сердцем просила Пречистую Богородицу оградить тебя от беды. А потом стало стихать. Только долго сердце болело. Сыночек, ты жив ли? Мне бы весточку от тебя. Вокруг – одни похоронки…»
«Вчера нас, мама, опять обстреляли. Налетели юнкерсы, и давай бомбить! Следом – пехота. Роту нашу зажали, головы поднять нельзя. Командир тычет ружьём: «Вставайте, в атаку!» А я прижался к земле, понимаю, что встану – погиб. И вдруг вижу свет. Внезапно всё стихло. Глаза открыл, а над нами в небе – Женщина, да огромная! У меня дыхание перехватило. Немцы стрелять перестали, и наши тоже молчат. А Она стоит, взор грозный, и держит в руках платок, вроде как покрывает. Так и была тишина. Я успел в укрытие перебежать, да оттуда смотрел на Женщину. Никогда такого не видел!»
«Сыночек, сынок, возвращайся. Молюсь за тебя день и ночь. Пусть покров Пресвятой Богородицы убережёт тебя…»
«Ты знаешь, мам, я подумал: не зря та Женщина в небе стояла. Ты, наверно, опять икону достала и молишься. Ты молись, мам. Я раньше смеялся, не понимал, что ты бормочешь. А теперь догадался, что ты мне Женщину эту послала. Больше смеяться не стану. Мама, опять стреляют. Я уже и не чаю вернуться. Об одном лишь прошу: молись за меня покрепче. Пока ты молишься, я – живу».
Скользко!
Доброте крёстных матерей
У Ванюши не было сапог. Ни сапог, ни какой-либо другой обуви. А потому ноги его погружались в грязь и скользили. Но разве это смутит парня в семь лет?! Весёлый, с разметавшимися вихрами, он шёл по скользкой осенней дороге на рынок. Мать дала ему «денежку», – небольшую, всего пятачок, и наказала купить муки, а потом зайти к куме Валентине и попросить у неё закваски.
Ванюша выполнять поручение отправился бодро. Только ноги скользили и разъезжались в жидкой грязи: этой осенью дожди щедро полили землю. Он кутался в старый кафтан деда, свисавший с плеч почти до пяток, и весело шагал дальше.
На рынке, найдя знакомую торговку, – не обманет! – купил муки и, засунув бумажный кулёк подмышку, направился было к тётке Валентине, но что-то его удержало. Захотелось посмотреть на речку, да и просто прогуляться, и он, недолго думая, свернул.
Вода в реке была мутной, несла щепки и другой мусор. Поглазев и соскучившись, Ваня хотел уже отойти, как вдруг драгоценный кулёк плюхнулся прямо в грязь. Мальчик хотел поднять его – и промахнулся: ноги скользнули, и Ваня, сам того не ожидая, всем телом упал на кулёк. Тот лопнул, мука разлетелась…
Не веря своим глазам, Ванюша стоял и думал: как теперь вернётся к матери? Что скажет ей? Принесёт одну закваску – для чего, если печь не из чего? Он стоял и смотрел, а потом заплакал. Собрать муку с грязи оказалось невозможным, и напрасно дрожащими пальцами он пытался сгрести её.
Он долго сидел у речки, тоскуя, потом поднялся и поплёлся прочь. Ноги скользили. Как ненавидел он эту грязь! Как хотел, чтобы в эту минуту настало лето, и тогда он мог бы вернуться и собрать с чистой земли хоть немного муки.
…Кума, Валентина, сразу увидела: что-то не так.
– Крестничек, – запела, подняв полной рукою Ванино лицо, – где радость-то растерял?
– Там, – хмуро махнул Ванюша в сторону реки.
– Там? А что случилось?
– Муку в грязь уронил, – признался крёстный сынок, – а мамка велела у тебя закваску взять.
И он разревелся. Дрогнуло в любви сердце крёстной матери. Ничего не сказала, пошла в кладовую и, пока Ванюша размазывал слезы, щедрой рукой насыпала в холщовый мешок белой муки. Закваску положила отдельно, вынесла ему.
– Вот, неси матери. Да сопли-то утри! Ты же не маленький.
– Не маленький, – соглашался Ванюша, а потом прижался щекою к крёстной и затих.
– Надо б тебе сапоги справить, – задумчиво сказала она. – Поговорю с мужем, как вернётся.
Домой шёл Ванюша медленно, осторожно нёс мешочек муки, закваску и мечтал, как мать поставит пироги. Он был внимательным и старательно обходил скользкую грязь.
Лестница
У самого подножия огромной, уходящей в небо лестницы сидела Душа. Была она безобразна и грязна, и уже снизу сотни мерзких лап тянулись, чтобы схватить её и унести в преисподнюю, но милосердный Господь дал и ей шанс: вот, перед тобой лестница в Царство Небесное, поднимайся!
Но у неё совсем, совсем не было сил. Её собственные многочисленные преступления, не очищенные исповедью, не обелённые богоугодной жизнью, висели на ней, как многопудовые гири. И всё же она приподняла голову. Там, в вышине, виднелось ясное небо, оттуда манило лёгкостью и благоуханием, а внизу –
