В водовороте - Алексей Писемский

– Ах, это вы? – проговорило ему домино пискливым голосом.

– Я-с! – отвечал Николя, едва ворочая под маской своими толстыми губищами и сильно задыхаясь под ней.

Затем маска взяла Оглоблина под руку.

– Лучше нам, я думаю, ложу взять; здесь тесно, да и такая дрянная толпа, – проговорила она.

– Bon![120] – повиновался ей Николя и взял самую темную ложу в бенуаре.

Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно быть, были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.

– Что ж, они здесь? – спросила одна из передних масок.

– Здесь! Я уж справлялся. Он сегодня в костюме трубочиста.

– А, в костюме трубочиста! Ха-ха-ха!.. – говорил и смеялся спрашивающий.

Задняя тройка шла молча и как-то неуклюже шагая. В передней паре один одет был разбойником, с огромным кинжалом за поясом, а другой – кучером с арапником. Задние же все наряжены были в потасканные грубые костюмы капуцинов, с огромными четками в руках. Проходя мимо того бенуара, в котором поместился Николя со своей маской, разбойник кивнул головой своему товарищу и проговорил несколько взволнованным голосом:

– Смотри, вот они где сидят.

– Ага!.. И отлично! – повторил опять другой и снова захохотал. – Ребятам-то надобно дать еще выпить! – присовокупил он, когда они прошли в ложу.

– Дадим! Пойдемте, господа, вонзимте! – проговорил разбойник, обращаясь к задней тройке.

– Вонзим, вонзим! – отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же выпили по рюмке и потом, не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского.

– Теперь-с, – начал первый из них толковать прочим товарищам, – как они тронутся, мы на тройке за ними; девка уже подкуплена, на звонок отворит нам, мы войдем и сделаем свое дело…

– Чтобы тоже кто из соседей не услыхал: пожалуй, и полицию притащат! – заметил один из капуцинов, вероятно, более благоразумный.

– Да никто, черт ты этакий, не услышит, – возразил ему с досадой разбойник, – совершенно отдельный флигель и ход даже с улицы: я приезжал туда, бывало, какой пьяный, пел и орал, чертям тошно, – никто никогда ничего не слыхал!

– Да ведь, наконец, брат, коли взялся, так отнекиваться нечего! – подхватил кучер, обращаясь к капуцину.

– Коли деньги взял, так действуй, как велят! – подхватил другой капуцин.

– Да, это точно что… – согласился невеселым голосом первый капуцин.

В это время Николя и Петицкая (читатель, вероятно, догадался, кто была эта маска) продолжали сидеть в своем бенуаре и разговаривали между собой. Г-жа Петицкая была на этот раз более чем грустна. Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи, маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его. М-r Николя тоже был в каком-то раздраженно-воспаленном состоянии. Он перед тем только спросил бутылку шампанского, которую хотел было распить вместе с г-жой Петицкой, что и делал всегда обыкновенно в прежние маскарады; но та решительно отказалась, так что он всю бутылку принужден был выпить один.

– Этому решительно не должно продолжаться, – говорила г-жа Петицкая.

– Но почему же? – спрашивал Николя удивленным и испуганным голосом.

– Потому что завтра или послезавтра должна приехать моя сестра ко мне, и я не хочу, чтобы она была свидетельницей моего позора.

У г-жи Петицкой ни на какую сестру в целом мире намека не было.

– Но что ж сестра?.. Мы можем видаться не у вас, а в гостиницах! – как-то шлепал больше Николя своим толстым языком.

– Что?.. Что?.. – воскликнула г-жа Петицкая. – Это уже глупо, наконец, так говорить! – проговорила она как бы и раздраженным голосом.

Николя сильно сконфузился таким замечанием.

– Вы принимаете меня, я не знаю, за какую женщину… – продолжала г-жа Петицкая.

– Нисколько я не принимаю!.. И думать никогда ничего подобного не смел!.. Я люблю только пламенно вас, – говорил Николя.

Петицкая захохотала самым обидным, саркастическим смехом.

– Чему же вы смеетесь? – спросил ее Николя, в свою очередь, тоже обиженным и опечаленным тоном.

– Ах, боже мой, боже мой, – произнесла на это, как бы больше сама с собой, г-жа Петицкая. – Если бы вы действительно любили меня пламенно, – обратилась она к Николя, – так не стали бы спрашивать, чему я смеюсь, а сами бы поняли это.

– Но как же мне понять? Ей-богу, я не знаю, научите меня, – je vous supplie.[121]

– Подобным вещам не учат-с, а мужчины, любя, сами знают их!

Николя на это пожал только плечами. Он в самом деле был поставлен в довольно затруднительное положение: по своему уму-разуму и по опытам своей жизни он полагал, что если любимая женщина грустит, капризничает, недовольна вами, то стоит только дать ей денег, и она сейчас успокоится; но в г-же Петицкой он встретил совершенно противуположное явление: сблизясь с ней довольно скоро после их первого знакомства, он, видя ее небогатую жизнь, предложил было ей пятьсот рублей, но она отвергнула это с негодованием. Потом он и после того несколько раз умолял ее принять от него или деньги, или хоть подарок какой-нибудь; на все это г-жа Петицкая только грустно усмехалась и отрицательно качала головой. Она в этом случае имела совершенно иные виды: слывя между всеми своими знакомыми, конечно, немножко за кокетку, но в то же время за женщину весьма хорошей нравственности, тем не менее однако, г-жа Петицкая, при муже и во вдовстве, постоянно имела обожателей, но только она умела это делать как-то необыкновенно скрытно: видалась с ними по большей части не дома, а если и дома, то всегда подбирала прислугу очень глупую и ничего не понимающую. Самой живой и сильною страстью ее в последнее время был Архангелов; он сильно пленил ее красотой своей; но на розах любви, если только под ними не подложено обеспеченного состояния, как известно, нельзя долго почить. Г-жа Петицкая увидала, что ей скоро кушать будет нечего, потому что Архангелов только опивал и объедал ее, да еще денег у нее брал взаймы; само благоразумие заставило ее не пренебречь ухаживанием m-r Николя, и, рассчитывая на его недалекость и чувственный темперамент, г-жа Петицкая надеялась даже женить его на себе; для этого она предположила сначала сблизиться с ним, показать ему весь рай утех, и вдруг все это прервать, объяснив ему, что рай сей он может возвратить только путем брака. Настоящее свидание было последнее, на котором она и предназначила объявить ему свое решение.

– Что ж, мы отсюда к вам поедем? – проговорил Николя каким-то уж робким голосом.

Петицкая некоторое время недоумевала: сказать ли ему свое решение в маскараде и потом самой уехать, оставя Николя одного?.. Но как в этом случае можно было понадеяться на мужчину: пожалуй, он тут же пойдет, увлечется какой-нибудь маской и сейчас же забудет ее! Гораздо было вернее зазвать его в свой уединенный уголок, увлечь его там и тогда сказать ему: finita la commedia![122]

– Поедемте, если уж вы так желаете этого, – отвечала она ему грустным тоном.

Николя был в восторге и предложил сейчас же уехать из маскарада.

– Хорошо, – отвечала Петицкая и на это грустным тоном.

Через несколько минут они в карете Николя уже неслись в скромный проулок жилища г-жи Петицкой. Вскоре за ними, этим же путем, проехала и ухарская извозчичья тройка с несколькими седоками.

По возвращении домой, Петицкая не позволила Николя войти прямо за собой в спальню и объявила ему, что она еще переодеться хочет, потому что ей будто бы страшно неловко было в маскарадном платье, и когда, наконец, он был допущен, то увидел ее сидящею в восхитительной блузе.

Николя даже совестно сделалось, что сам он одет был трубочистом. Он тяжело опустился в кресло и начал глядеть на свою собеседницу. От выпитого шампанского и от волновавшей его страсти у него глаза даже выперло вперед.

– Подите сюда, я вас поцелую! – произнес он каким-то задыхающимся голосом.

– Нет!.. Нельзя! – отвечала на это г-жа Петицкая, отрицательно качнув головой и не трогаясь с своего места.

– Отчего же нельзя? – спросил Николя уже с испугом и удивлением.

– Оттого же!.. – отвечала протяжно Петицкая. – Что посидите еще у меня немного, и adieu навсегда.

– Не может быть, вы шутите?.. – говорил Николя: у него на глазах почти были слезы.

– Нисколько!.. Я долго себе позволяла безрассудно увлекаться; пора же и опомниться!

– Но почему же безрассудно? – бормотал Николя.

– Почему безрассудно?.. Странный вопрос! – отвечала г-жа Петицкая грустно-насмешливым голосом. – Словом, – присовокупила она решительным тоном, – любовницей я ничьей больше быть не желаю, но женой вашей с величайшим восторгом буду!