Суть дела - Грэм Грин

За ужином он нарочно говорил о том, что они будут делать на будущей неделе; ругал себя, что принял приглашение Феллоуза, объяснял, что в гости к начальнику тоже придется пойти — им о многом надо потолковать.

— Неужели, Тикки, нет надежды, что, отдохнув, как следует отдохнув…

— Нечестно дольше тянуть по отношению и к ним и к тебе. Я могу свалиться в любую минуту.

— Значит, ты в самом деле выходишь в отставку?

— Да.

Она завела разговор о том, где они будут жить; он почувствовал смертельную усталость; ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы проявить интерес к каким-то совершенно нереальным деревням, к тем домам, где, как он знал, они никогда не поселятся.

— Я не хочу жить в пригороде, — сказала Луиза. — О чем я бы мечтала — это о зимнем коттедже в Кенте: оттуда легко попасть в Лондон.

— Все зависит от того, сколько у нас будет денег, — сказал он. — Пенсия у меня не очень большая.

— Я пойду работать. Сейчас, во время войны, работу найти легко.

— Надеюсь, мы проживем и без этого.

— Да я охотно буду работать.

Настало время спать, и ему мучительно не хотелось, чтобы она ушла. Ведь стоит ей подняться наверх — ему останется только одно: умереть. Он не знал, как ее подольше задержать — они уж переговорили обо всем, что их связывало. Он сказал:

— Я немножко посижу. Может, если я не лягу еще полчасика, меня одолеет сон. Не хочется зря принимать эвипан.

— А я очень устала после пляжа. Пойду.

Когда она уйдет, подумал он, я останусь один навсегда. Сердце колотилось, его мучило тошнотворное ощущение противоестественности всего, что происходит. Я не верю, что сделаю это с собой. Вот я встану, пойду спать, и жизнь начнется снова. Ничто и никто не может заставить меня умереть! И хотя голос уже больше не взывал к нему из глубины его существа, ему казалось, будто его касаются чьи-то пальцы, они молят, передают ему немые сигналы бедствия, стараются его удержать…

— Что с тобой, Тикки? У тебя больной вид. Идем, ложись тоже.

— Я все равно не усну, — упрямо сказал он.

— Может, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Луиза. — Дорогой, ты же знаешь, я сделаю все…

Ее любовь была как смертельный приговор. Он сказал этим отчаянно цеплявшимся пальцам: «О боже, это все же лучше, чем такое непосильное бремя… Я не могу причинять страдания ни ей, ни той, другой, и я больше не могу причинять страдания тебе. О боже, если ты и вправду любишь меня, помоги мне оставить тебя. Господи, забудь обо мне», — но ослабевшие пальцы все еще за него цеплялись. Никогда прежде не понимал он так явственно все бессилие божие.

— Мне ничего не нужно, детка, — сказал он. — Зачем я буду мешать тебе спать? — Но стоило ей направиться к лестнице, как он заговорил снова: — Почитай мне что-нибудь. Ты ведь сегодня получила новую книгу. Почитай мне что-нибудь.

— Тебе она не понравится, Тикки. Это стихи.

— Ничего. Может, они нагонят на меня сон.

Он едва слушал, что она читала; говорят, невозможно любить двух женщин сразу, но что же это тогда, если не любовь? Это жадное желание наглядеться на то, что он больше не увидит? Седина в волосах, красные прожилки на лице, грузнеющее тело — все это привязывало его к ней, как никогда не могла привязать ее красота. Луиза не надела противомоскитных сапог, а ее ночные туфли нуждались в починке. Разве мы любим красоту? — думал он. Мы любим неудачников, неудачные попытки сохранить молодость, мужество, здоровье. Красота — как успех, ее нельзя долго любить. Он испытывал мучительную потребность уберечь Луизу от всяких напастей. Но ведь это я и собираюсь сделать! Я собираюсь навсегда уберечь ее от себя. Слова, которые она произнесла, на миг привлекли его внимание:

Падаем все мы. И эта рука упадет.Все мы падучей больны, нету конца этой муке,Но Вседержитель протянет нам добрые руки. —Падший и падающий в них поддержку найдет.

Слова эти поразили его, но он их отверг. Слишком легко может прийти утешение. Он подумал: те руки ни за что не удержат меня от падения, я проскользну между пальцами, сальный от лжи и предательства. Доверие было для него мертвым словом, смысл которого он забыл.

— Дорогой, ты же почти спишь!

— Забылся на минуту.

— Я пойду наверх. Не сиди долго. Может, тебе сегодня не понадобится твой эвипан.

Ящерица словно прилепилась к стене. Он смотрел, как уходила Луиза, но стоило ей поставить ногу на ступеньку, как он позвал ее обратно:

— Пожелай мне покойной ночи. Ты, наверно, будешь уже спать, когда я приду. — Она чмокнула его в лоб, и он небрежно погладил ее руку. В эту последнюю ночь не должно быть ничего необычного, ничего, о чем она потом будет жалеть. — Покойной ночи, Луиза. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, — сказал он с нарочитой шутливостью.

— Конечно, и я тебя люблю.

— Да. Покойной ночи, Луиза.

— Покойной ночи, Тикки.

Вот и все, что он мог себе позволить.

Как только он услышал, что дверь наверху захлопнулась, он вынул коробку, где хранил десять таблеток эвипана. Для верности он добавил еще две; если он и принял за десять дней на две дозы больше, чем полагалось, это не могло никому показаться подозрительным. Потом он сделал большой глоток виски, чтобы придать себе мужества, держа в руке таблетки. Ты никогда не сумеешь снова собрать столько, сколько нужно. Ты будешь спасен. Прекрати это кривлянье. Поднимись наверх и как следует выспись. Утром тебя разбудят, ты пойдешь на службу, где тебя ждут твои «повседневные дела». Голос сделал ударение на слове «повседневные», словно оно означало «счастливые» или «мирные».

— Нет, — вслух сказал Скоби, — нет.

Он затолкал таблетки в рот, по шесть штук сразу, запил их двумя глотками виски. Потом открыл дневник и записал против даты «12 ноября»: «Заехал к Э. Р., не застал ее дома. Температура в 2:00…» — и резко оборвал запись, будто в этот миг его окончательно одолела боль. Затем он сел, выпрямившись, и, как ему казалось, долго ждал первых признаков наступающей смерти: он не знал, как она к нему придет. Он попытался молиться, но слова «Богородицы» выпали у него из памяти, он слышал каждый удар сердца, как бой часов. Он попытался произнести покаянную молитву, но когда дошел до слов: «Прости и помилуй», — возле двери возникло облако, поплыло, затянуло всю комнату, и он уже не мог вспомнить, за что надо просить прощения. Ему пришлось вцепиться в стул обеими руками, чтобы не упасть, хотя он и забыл, зачем он это делает. Ему казалось, что где-то вдали он слышит раскаты грома.

— Буря, — сказал он громко, — начинается буря. — Облако росло, и он попытался встать, чтобы закрыть окно. — Али! — позвал он. — Али! — Ему показалось, кто-то за окном ищет его, зовет, и он сделал последнее усилие, стараясь крикнуть, что он здесь. Он встал на ноги и услышал, как сердце заколотилось в ответ. Надо было передать какую-то весть, но темень и буря вогнали ее назад, в его грудную клетку, и все это время снаружи за домом, снаружи за миром, который стучался ему в уши ударами молота, кто-то бродил, не зная, как войти, кто-то звал на помощь — кто-то, кому он был нужен. И на этот зов, на этот жалобный крик Скоби заставил себя ответить. Откуда-то из бесконечной дали собрал он последние остатки сознания, чтобы откликнуться на этот призыв. Он произнес: — Господи, я люблю… — но усилие было слишком велико, и он не почувствовал, как тело его ударилось о пол, и не услышал, как под ледником, завертевшись, словно монетка, тихонько звякнул образок — изображение святой, имени которой никто не помнил.

Часть третья

ГЛАВА I

— Я держался все это время в стороне, — сказал Уилсон, — но, может, вам нужна моя помощь?

— Все были очень добры, — ответила Луиза.

— Я и не подозревал, что он так болен.

— Шпионили, шпионили, а все же не доглядели.

— Но ведь это моя работа. И я вас люблю.

— Ну до чего же вы легко бросаетесь этим словом, Уилсон!

— Вы мне не верите?

— Я не верю никому, кто твердит: любовь, любовь, любовь. Для таких людей это только — я, я, я.

— Значит, вы не выйдете за меня замуж?

— Пока что на это не похоже, но мало ли что может быть… Не знаю, на что толкнет меня одиночество. Но давайте больше не будет говорить о любви. Это была его любимая ложь.

— Он лгал вам обеим.

— Как она приняла его смерть?

— Я видел ее сегодня после обеда с Багстером на пляже. И говорят, что вчера вечером в клубе она была явно под хмельком.

— Ну, это уже неприлично!

— Никогда не мог понять, что он в ней нашел. Я бы вам не изменял, Луиза.

— Знаете, он ходил к ней даже в день своей смерти.

— Кто вам сказал?

— Тут все написано. В его дневнике. Он никогда не врал в дневнике. Никогда. Не говорил того, чего не думает, — например, насчет любви.