Ступени профессии - Борис Покровский

Иногда полезно на репетиции оставлять актера одного. Со всеми репетировать, а на «героя» не обращать внимания. Поглядываешь на него, подмечаешь, как он бултыхается в своем материале, куда собирается плыть. Много интересного можно увидеть у такого «заброшенного» актера, если он инициативен. А дай ему точное задание, он успокаивается, и инициатива пропадает. Ничего своего, личного, индивидуального он уже не привнесет в роль.

Нужно ли режиссеру кричать на репетиции? «Фи! Что за проблема?» — скажет иной. Ан нет, проблема! Конечно, по всем моральным законам кричать не надо. Но… покажите режиссера, который бы никогда не бушевал. Во-первых, он тоже человек, его нервы натянуты до предела. Актеры же не хотят это замечать. Не должны быть натянуты у режиссера нервы! — считают актеры. Но они, черт побери, у режиссера натянуты, и все тут! Во-вторых, дай актеру режиссера без нервов, спокойного, уверенного, и актер заскучает. Заскучает на первой же минуте и подумает: «А почему это режиссер так самоуверен? Может быть, он просто равнодушен?» И отвратительный режиссерский крик, даже истерика нет-нет да и выльются на участников репетиции.

Стыдно, но и я без этого обойтись не могу. Посудите сами: идет репетиция. Десять человек слушают, но… ничего не слышат. Десять человек смотрят на вас пустыми глазами (думают о чем-то своем), десять человек рассматривают разные предметы (женщины оглядывают платье соседки, живо примеривая в уме на себя), десять человек чистят ногти или снимают пушинки с платья (какая вдруг чистоплотность!), десять человек смотрят на вас, но губы их двигаются — так «тонко» маскируется вниманием беседа на постороннюю тему. Десять человек… да полно, всего не перечтешь.

«Что за черт!» — вдруг кричу я каким-то противным петушиным голосом. При этом замечаю, что моя нога стучит по полу, а рука сотрясает воздух. Глупо! Но в мгновение ока все десять, а то и восемьдесят или сто человек, оживают. Глаза их начинают блестеть, они включаются в мои слова, мои идеи с полной готовностью и восторгом, они слушают, им все интересно, они все хорошо выполняют.

Через сорок минут благополучного «журчания» репетиции снова платье соседки привлекает внимание, появляется крайнее желание кое-что сообщить товарищу по работе, снова возникает потребность заняться ногтями. Плюс ко всему, кто-то за кулисами вынимает лампу из патрона, кто-то прошел по зрительному залу. Всем становится интересно: куда идет этот человек и возвратится ли, ввернется лампа и загорится ли? «До каких же пор…» — кричу я снова. «Любительщина! Отсутствие внимания! Только в нашем театре!» И снова все со счастливыми лицами и интересом пожирают меня глазами.

«Боренька, — сказал мне однажды Мелик-Пашаев, самый деликатный из дирижеров театра, — я ко всем обращаюсь благожелательно, с улыбкой. Женщин всегда называю «мадам», а они рассеяны, разговаривают друг с другом. А как крикну — все смолкают и работают с полной готовностью и отдачей. В чем дело? Ведь так не хочется кричать, не хочется быть грубым».

Еще одно чудо совершается во время этих недостойных мгновений — артисты не обижаются. Они как бы сметают своим всепрощением бестактное поведение режиссера, поднявшего крик на репетиции. Как мудрая мать, чтобы ребенок не плакал, отвлекает его чем-нибудь, так и артисты — они знают, чем отвлечь меня: нужно начать хорошо репетировать. И вот я уже не кричу, хотя некоторое время еще делаю вид, что обижен.

Есть у меня еще «болезнь»: если начало репетиции задерживается хотя бы на пять минут, я уже раздражен и не в состоянии нормально работать. Артисты быстро сориентировались, стали приходить заранее и начинать репетицию чуть раньше намеченного срока. Как-то пришел я в театр за пять минут до назначенного времени, а работа уже идет. Я подумал — это розыгрыш. Ничуть нет, никто даже не прореагировал на мое появление. Это была радость для меня, дороже всех поздравлений и приветствий. С тех пор я стал приходить на репетицию за 10–15 минут.

Артисты очень хитры и очень добры. Однако они могут быть и тупыми и злыми. Но режиссер им нужен. Поэтому нет смысла проявлять злость по отношению к нему.

Артист может быть наивным или умным-преумным. Может так повести себя на репетиции, что от режиссерского «сплина» (бывает и такое) не останется и следа. Более того, артист делает режиссера находчивым и талантливым, провоцирует его на «гениальные вспышки». Не случайно в последние годы Мейерхольд репетировал — и как! — под восторженные вздохи своей супруги Зинаиды Райх. Без нее он был словно не тот. Словом, артист может оказывать огромное влияние на режиссера. И пусть! В конце концов артист стремится к тому же, что и режиссер, — к успеху спектакля, каждой отдельной роли в нем.

Конечно, бывают и ленивцы, приходящие на репетицию в платье, в котором нельзя двигаться по сцене, с прической, которая не подходит к данной роли, в неподходящих туфлях. Сядет такая «гостья» в сторонке и всем своим видом показывает, дескать, я потом сделаю.

Но чаще артисты надевают перед репетицией какие-то старые штаны, юбки, кофты, вызывая «режиссерский» огонь на себя. «Нельзя же не обратить внимания на артиста, стремящегося к работе, специально к ней подготовившегося! Таким образом, артист приходит с намерением заставить режиссера непременно заниматься с ним, хотя, может быть, у того были совсем другие планы. Но как приятна нам эта актерская хитрость, эта актерская власть.

Разнообразие актерских характеров поразительно. Это и понятно. Вряд ли найдется другая профессия, где человеческие черты и психофизические особенности столь непосредственно влияют на творчество, являясь по существу главным материалом для создания художественного образа. Однако жизненные качества человека не идентичны тем, которые проявляются на сцене. Отождествляя их, легко обмануться. И многие обманываются. «Ах, какой милый и добрый», — могут сказать про эгоиста и алкоголика. «О, это вспыльчивый и неуравновешенный человек», — можно услышать о добряке. Недалекого человека могут признать мудрецом. Чудеса да и только! Театр!

На поведение актеров влияет их положение в театре и в жизни. Я вспоминаю ошеломивший меня в первый год работы в Большом театре случай. Когда мне пришлось «ставить» уже идущий спектакль «Царская невеста», меня предупредили, что на репетиции будут вызываться артисты, когда-то певшие в этой опере (это делалось для того, чтобы не объяснять им, почему они петь в спектакле уже не могут).

И на стульях у стены сидело восемь — десять бывших Марф пять-шесть Любаш, семь-восемь Домн Сабуровых и т. д. Они аккуратно приходили на все репетиции и смотрели, как я работаю с новым составом. Сидели смирно, с сумочками на коленях, и, вероятно, с некоторой надеждой, что и они когда-нибудь будут рассказывать на сцене о своей любви к Лыкову или о страданиях: в руках коварного Бомелия. Фамилии этих артистов я помнил, они пели в свое время ведущие партии в спектаклях Большого театра, поэтому я относился к ним с должным почтением и уважением.