Мужская тетрадь - Татьяна Москвина

Но именно такие личности составляют активный массив нашего общества. О какой мужественности тут может идти речь? О чем вообще петь, писать романы, пьесы и стихи? Мужчина, измеряющийся деньгами, не пригоден для искусства. Значит – приходится отрываться от грешной земли, искать мужчин в облаках, на воде, под землей, под водой, среди тех, кому отвага, доблесть и бескорыстие положены по штатному расписанию. «Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков», как поет Валерий Сюткин. А Владимир Хотиненко решил отвести душу с подводниками, в мире, где, казалось бы, все человеческие качества идут по своей настоящей цене.

Я давно заметила: чем увереннее и однозначнее рассуждает мужчина, занимающийся любым видом публичной деятельности, тем сложнее и путанее настоящие мотивы его поступков; а уж если он произносит кошмарное мужское «я убежден, что…» – пиши пропало, ни в чем он на самом деле не убежден. Нет, я ничуть не сомневаюсь в любви Хотиненко к героям картины. Плоть военно-морского быта показана так аппетитно, так привлекательно. Но вот сон одного из героев. Под марш «Прощание славянки» бравые парни в ослепительно белой парадной форме строевым шагом погружаются в море. «Где же лодка?» – «А мы и без лодки!» – весело отвечает упрямый командир (Андрей Краско). Пафос вроде бы доведен до предела – и тут же превращен в свою противоположность, в трагический абсурд. В абсурд превращается и вся история «72 метров» – история дикой, бессмысленной гибели.

Подводный флот означает реальную мощь государства. Если государство позволяет себе иметь нищих офицеров – такое государство надо срочно закрывать и отдавать под контроль мирового сообщества. Оно безумно. Офицер Краузе (Сергей Гармаш), который не может достойно содержать семью и оттого в состоянии депрессии не удосужился проверить спасательные костюмы, – вполне реален, хоть и слабо сделан по драматургии. Офицер Орлов (Марат Башаров), прибывший на борт после многодневного запоя, командир, которому приходится напоминать в критическую минуту, что он обязан по уставу защищать гражданское население, – тоже реален. Русские офицеры, которые считают возможным для себя принести присягу самостийной Украине, – реальны не меньше. Так же, как полное отсутствие реакции руководства на исчезновение лодки из поля зрения – ладно, дескать, обойдется – и проведение учений в районе, нашпигованном минами. Получается, что главный подвиг команды «Славянки» – это спасение единственного гражданского лица, врача Черненко (Сергей Маковецкий), которому отдали единственный же оказавшийся в исправности защитный костюм. Маковецкого мы не вчера узнали и поверить в то, что этот чертушка олицетворяет гражданское население, не в состоянии. Это, конечно, инопланетянин, явившийся проверить землян на излом и сжатие. Неуместность его пребывания на подлодке еще более обостряет абсурд картины, где самые обаятельные актеры страны (не хватает только Пореченкова), разнообразно погружаясь в воду, показывают, что в России еще остались мужчины, пригодные для героической гибели.

Итак, действительность, на которую бросает густую зловещую тень история «Курска», – это одно. А мечты Хотиненко о дружном и веселом мужском военном братстве – другое. Посредине – визуальный монстр «72 метров» с рекордным числом драматургических и актерских ошибок (думаю, не та психофизика у людей на грани смерти, нет расхлябанности, как в картине, где кажется порой, будто актеры не на глубине, а в сауне). Но дело не в этом. Фильм и не мог получиться непротиворечивым. Потому что мечты мечтами, а жизнь жизнью. Ведь в нашей стране о наличии положительной мужской энергетики мы узнаём только из телевизионных отчетов о катастрофах. Они там обычно бродят по развалинам, которые устроили немужчины. А в остальное время приходится любоваться на муляжи, ибо профессиональные лжецы и казнокрады, убийцы и корыстолюбцы мужчинами – в высоком, Божественном смысле слова – не являются.

Плохие времена для жанрового кино. Плохие времена для мужчин.

2004

Великая иллюзия

Поэма

Время, время! – и мы, его дети!

Вступление

Формула человеческого бытия: несбыточность, невозвратность, неизбежность.

Я наконец отыскала эти слова.

Все встало на свои места – потом поймете, отчего. Несбыточность. Невозвратность. Неизбежность. Три слова, три золотые рыбки, выловленные в потоке слов, слов, слов… слов Михалкова, слов о Михалкове… давние восторги, забытые обиды, отшумевшие споры, новые обиды и новые восторги, новые времена…

Телевизионный эфир забавляется по-своему: мы можем, скажем, в понедельник увидеть «Я шагаю по Москве», а в пятницу – «Утомленные солнцем». «Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея?» (В. Ходасевич). Что и говорить, большая жизнь. В 1995 году каждый второй журналист, рассуждая о михалковском юбилее, назвал свою статью «Дорогой Никита Сергеевич». Один написал совсем несусветное: «Даже назван своими родителями несомненно в честь – иначе быть не могло»[2].

Прозорливости родителей трудно не позавидовать – назвать в 1945 году ребенка в честь никому особо не ведомого Н.С. Хрущева! – но прозорливость эта носит мифический характер. То есть ее на самом деле не было, однако нечто в мистических глубинах русской Психеи все-таки было. Родиться в год Победы и получить имя-отчество будущего главы государства – хорошее начало для возможной легенды.

Она состоялась: битва за Большую жизнь выиграна. На все проклятые русские вопросы Н.С. Михалков дал ясные и прямые ответы. «Эй, приятель, посмотри на меня! Делай, как я!»

Миф Н.С. Михалкова – полностью переписанный «Гамлет». Принц действовал решительно и энергично: свергнул самозваного короля, сел на трон, женился на Офелии, и у них родилось, допустим, четверо детей. Распавшаяся связь времен восстановлена. Или в другом переводе: «Нарушен жизни ход, и в этот ад я брошен, чтобы все пошло на лад» – вечный принц, так никогда и не ставший королем, ничего не сумел сделать из своей жизни, кроме трагедии.

Михалков из своей жизни сделал все, кроме трагедии. Вспоминается ядовитая реплика Льва Толстого: «Бывало, Тургенев придет, и все то же: тра-ги-изм, траги-изм…»

Действительно, может, русские наконец прискучили мирозданию со своим «трагиизмом» и Творение, имея в запасе бесконечность, решилось выкинуть, нам всем в назидание, такую вот карту?

Или ослепительная поверхность михалковской легенды скрывает настоящую историю, если не трагическую, то, во всяком случае, неподдельно драматическую?

Читатель и друг, если в конце моей поэмы ты поймешь, что «мы знаем только то, что ничего не знаем», припомни – в начале ее автор, как честный человек, тебя об этом предупреждал.

Он признавался, что ни к чему на свете не имеет простого и однозначного отношения. В том числе и к Михалкову.

Да и откуда бы она взялась, прекрасная и спасительная ясность, когда автор и сам – дитя своего времени и всех его гримас?..

Живущий на Волшебной горе первый режиссер страны, первый оскароносец России, отец процветающего семейства и друг властей предержащих выговаривает формулу человеческой жизни – несбыточность, невозвратность, неизбежность, – провоцируя пытливое сознание на эксперимент: понять, а что же несбыточного, невозвратного и неизбежного в биографии самого Н.С. Михалкова?

1

Человека с такими возможностями надо ставить в более жесткие условия…

ему не хватает какого-то канона, может быть нравственного…

«Все было хорошо, пока все не стало плохо». В течение долгих лет Н.С. Михалков пользовался безоговорочной – почти – поддержкой прогрессивной общественности. Она же – либеральная интеллигенция, как любит выражаться А.А. Тимофеевский.

Актерский дебют Михалкова, шагающего по Москве, не только пленил мыслящую аудиторию, но и сразу навел ее на ощущение того, что молодой артист как-то особенно и всерьез связан с временем.

«Михалков тех давних лет, – пишет Вера Шитова, – это сама юность… ей „все на свете хорошо“. И юность эта так „довлела себе“, была такой законченной, совершенной в своем естестве, что михалковский герой… как бы лишался перспективы будущего, оставался в своих равных возрасту артиста восемнадцати годах навсегда. Этакое „остановись, мгновенье, ты прекрасно!“… Герой Михалкова был больше состоянием души, лирической мелодией времени, нежели конкретным „вот этим“[4].

Эта лирическая мелодия времени была идеально игровой, даже сказочной, хоть и вплетала в себя приметы реальности. Смышленый, милый, доброжелательный и довольно озорной мальчик Коля, хоть и напевал о том, что может пройти «и тундру, и тайгу», оставался в идиллическом пространстве лирической комедии Данелия без особых поступков.