Шериф - Дмитрий Сафонов

Спал-то я действительно крепко: можно было над ухом из ружья палить, и я бы не проснулся. Но вместе с тем я хорошо слышал каждый звук, доносившийся из операционной. И вдруг — сквозь сон — слышу, как дверь скрипнула. Я продираю глаза — с огромным трудом, через силу— и вижу, надвигается на меня Екатерина. Без одежды. Даже простыни на ней не было. И в руке что-то блестит. Идет она, как лунатик, закрыв глаза. Но в чертах лица — такая решимость, что мне страшно стало. Я присматриваюсь — в руках у нее скальпель. Подходит ко мне. И стоит рядом, дышит. Словно примеряется. Водит в воздухе своим — точнее, моим — скальпелем, будто выбирает, куда лучше ударить. Я обомлел: лежу ни жив ни мертв. Хочу пошевелиться и не могу. Словно ступор на меня напал. Смотрю, а она уже замахивается. И тут я закричал на нее. Кричу: «Что ж ты делаешь, мамочка дорогая?» Она вся дернулась, словно ее ударили… Скальпель выронила, он о кафель звякнул. И она — медленно так — на пол оседает. Ну, тут уж у меня ступор прошел. Вскакиваю, хватаю ее. А она обмякла в моих руках. Дышит глубоко и ровно, словно спит. Ну, думаю, картинка. Хорошо еще, никто не видит. А то бы подумали, что извращенец Тамбовцев молодую мамочку изнасиловать решил. Черт! Глупый у меня, должно быть, был вид! Ну да ладно. Оттащил я ее обратно, в операционную. Одеялом накрыл. Спит.

А мне —уже не до сна. Не ровен час, опять встанет. Еще с детьми что-нибудь сделает. В общем, утром пришел Леха Кирсанов. Так он меня и нашел — сидящим рядом с ней на стуле. А она спит — как ни в чем не бывало. Хорошо так спит — сама как ребеночек. И будить ее не хочется. Леха хотел, но я не позволил. «Пусть, говорю, сил наберется». Все-таки двойню родить — это не картошку полоть. Это самое, главное и самое трудное бабье дело. Ну, Леха ушел пока. Говорит, вернусь к обеду. Ладно. А я тем временем девочек осмотрел. Хорошенькие, крепкие девчонки. Все как положено. И такая нежность меня вдруг охватила, словно сам рожал. Поверите, половину Горной Долины принял, а ни к кому такой нежности не испытывал. Они мне сразу очень понравились. Ну, малышки тоже спят. А мне вдруг в голову пришло тот сверток осмотреть, что у нее на груди лежал. Я давай вспоминать: куда это его вчера впопыхах закинул. Нашел. В углу рядом с автоклавом.

Я уже говорил, что завернут он был в тонкую-тонкую кожу. Такой в магазине не встретишь. Выделка какая-то особенная. Разворачиваю. Знаете, что там было? Тетрадь.

Толстая тетрадь в черном кожаном переплете, скрепленном шнурком. На обложке — надпись. Крупными золотыми буквами, наполовину стершимися: «История Горной Долины». Сел я в уголок, думаю, сейчас почитаю. Открываю. Не тут-то было. В тетради какие-то карты, схемы. И ни одной понятной буквы. Шифр. То есть там вообще букв не было: значки, вроде иероглифов. Отложил я в сторонку эту тетрадь. Ничего, думаю, может, проснется моя лунатичка, объяснит. Завернул все, как было, и положил рядом с мамочкой.

Сижу я рядом с ней на стуле. Сижу и понимаю, что я даже имени ее не знаю. Свалилась она на меня, как снег на голову: это я тогда так думал. А потом оказалось — не как снег. Как кирпич.

Задремал я слегка. Проснулся от того, что почувствовал: кто-то на меня пристально смотрит. Открываю глаза и вижу: лежит она и глаз с меня не сводит. Только взгляд напряженный. Настороженный. Недобрый взгляд.

«С добрым утром! — говорю. — Вы находитесь в больнице Горной Долины. Меня зовут Валентин. Валентин Николаевич. Можете — если вдруг сочтете возможным — звать меня просто Валя. У вас родилась двойня. Две девочки. Вы помните?» Она молчит, как в рот воды набрала. Ну, я спрашиваю: «Как вас зовут?» Молчит. Только глазами сверкает. «Ничего, — говорю. — Сейчас я вас покормлю». И вспоминаю, что есть-то нечего. Я за всеми этими хлопотами про еду и думать забыл. Хорошо, Лиля Кирсанова пришла. У Лехи голова хорошо работала. Он жену и послал.

Лиля покормила ее, как смогла. Екатерина есть не хотела. Будто боялась чего. И вот что странно: чуть только я ближе подходил — все! Рот закрывала и так лежала. Лиля говорит: «Идите, Валентин Николаевич, погуляйте! Разве не видите: она вас боится». Ну ладно. Поела кое-как. Словно ее не кашей да не творогом со сметаной — крысиным ядом кормили. Лиля потом вышла в коридор, я спрашиваю: «Она тебе что-нибудь сказала?» «Нет, — отвечает. — Ни слова».

Что делать? Ума не приложу. «Лиля, — говорю, — спасибо тебе. Ты не могла бы в обед прийти? А то, боюсь, из моих рук она есть не будет. Принеси ей супчику жиденького. Кусочек мяса отварного. Ну и молока побольше». «Все сделаю», — отвечает.

Ушла Лиля. Вернулся Алексей. При форме, все как положено. Ну, я ему на плечи белый халат накинул. Для солидности. Сел он на стул рядом с кроватью, достал бумагу, ручку: «Как вас зовут?»

Ну, я — то уже знаю, что к чему. Наблюдаю за спектаклем. А что делать? Надо же выяснить, кто она, откуда? Может, родственников предупредить, что она здесь и, слава богу, живая. Даже почти здоровая.

Молчит наша красавица. Ни слова не говорит.

Ну, я Леху знаю. На всякий случай стою рядом. Он ведь долго так не может: «Здрасьте-пожалуйста, извините-спасибо…». Чувствую, он уже закипает, —как чайник со свистком. Я-то этот свист слышу, а ей — хоть бы что. Лежит, смотрит ему прямо в глаза и ни на что не реагирует.

Я положил Кирсанову руку на плечо: «Пошли-ка, Леша, в коридор. Пошепчемся». Беру сверток под мышку, Леху — под локоток, и в коридор.

Говорю: «Что ты от нее хочешь?» — «Понятно что: имя, фамилию, отчество. Сколько лет да откуда взялась. Чего тут непонятного?»

«Боюсь, Леша, она тебе ни слова не скажет. Я читал: такое бывает. Называется — „реактивное состояние“. А грубостью мы от нее ничего не добьемся. Ну что ты, пытать ее будешь?»

Он, конечно, злится: «А мне-то что делать? Может, ее сейчас ищут?»

«Нет».

«А что, ориентировка на нее поступила?»

«Значит, ее пока никто не ищет?» — «Никто».

Представляете, ситуация? Нашли в поле рожающую женщину. А кто она, откуда? Неизвестно. Что делать?

Я говорю: «Надо ждать. Может, подадут ее в розыск, тогда все и прояснится. Тебе из райцентра телефонограмму пришлют с ориентировкой, там все и прочитаем». Говорю так, а сам не верю. Да и Леха чувствует, что дело нечисто. «Темнишь ты, Николаич».

Я ему сверток показываю. «Вот что при ней было. Еще рубаха белая, до пят, вроде савана. И все. И знаешь, что удивительно?» — «Ну?»

«Лобок у нее небритый. Значит, к родам ее не готовили. А через весь живот — разрез. Даже не разрез — надрез. Кто-то кожу рассек. Чисто рассек, края ровные, пупок справа обошел. Профессионально. Словно кесарево хотели делать. Понимаешь? Странно. К родам не готовились, сразу на кесарево хотели идти. А ведь нужды в этом не было. Она сама разродилась». — «Ну и что это значит?» — «Понятия не имею. При ней — ни документов, ни личных вещей. Только эта тетрадь, в которой ничего прочитать невозможно». — «Что за тетрадь?»