Чрезвычайные происшествия на советском флоте - Николай Черкашин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Могу представить себе, какой выговор вкатили потом Сизову по партийной линии — «за утрату политической бдительности»!
В. Саблин (из обращения к экипажу, записанного на магнитную ленту):
«Я никогда не был высокого мнения о политработниках послевоенного времени, так как они, как правило, очень недалёкие в рассуждениях, много думают о личном благе и мало о деле, бездельники и болтуны, иногда очень красивые болтуны, и они, как правило, не пользуются авторитетом среди личного состава. Учёба в академии утвердила меня, моё мнение в том. Окружение было очень плохое. Постоянные интриги, споры между собой, стремление выслужиться перед начальниками, склоки. Это — в основе. Хотя человек десять были порядочными, в определённых пределах, товарищами. Начальник факультета адмирал Горелкин поощрял такую обстановку среди слушателей, не терпел противоречащих, но умел очень возвышенно говорить о партийной принципиальности… Я, естественно, побаивался выходить на беседы с такими вопросами, так как можно было далеко зайти в споре и в итоге выйти из академии… К сожалению, в Москве я не видел щели хотя бы, в которую можно было высунуть голову, чтобы подышать свежим воздухом свободной мысли, чтобы где-то можно было высказать свои мысли, поговорить. Были попытки найти мыслящих людей вне академии. Год я вёл группу партшколы на заводе „Динамо“, пытался вызвать на откровенность некоторых рабочих. Но они критиковали начальство заводское, порядки, но не более. Стал членом общества „Знание“ от Краснопресненского райкома партии, ездил с лекциями по Москве… Чувствовал, когда читал лекции, отчуждение аудитории, когда говорил о цифрах пятилетки, призывах партии… Была встреча у меня с начальником цеха завода „Динамо“ в домашней обстановке. Оказался мелким человеком… Пытался встретиться с поэтом Евтушенко. Мне нравится его гражданственная стихия. Но он уклонился от встречи, так как собирался улетать в Японию…»
Военно-политическую академию Саблин окончил с отличием, имя его было выбито на белом мраморе в ряду тех, кем гордилась академия. В ноябре 1975 года его поспешно вырубили зубилом. Те, кто отдавал этот приказ, думали, что история — это мраморная доска, навечно отданная им в цензуру…
Мы всё видели, всё понимали, посмеивались анекдотам о густых бровях Брежнева — усах Сталина, поднятых на должную высоту, о том, что в Москве-реке начаты промеры для крейсера «Аврора», — и ждали, когда нам объявят перестройку, а вместе с ней и эпоху гласности. Он ждать не захотел.
Мы ждали, ибо каждый из нас считал себя ничтожной силой для того, чтобы что-то изменить. Он так не считал.
«Эпоха застоя» — очередной наш эвфемизм. Слишком мягко обозначено то время. То был не просто застой, то было гниение заживо, распад государства, растление душ. Я хорошо знаю, как корёжила флот эта ползучая, сродни СПИДу, социальная болезнь — брежневщина: синдром приобретённого идейного дефицита.
Флот — тонкая и сложная структура, на которой сразу же отзывается любое нездоровье общественного организма, будь то взяточничество, наркомания или засилье бумаг. Корабль — модель государства в миниатюре. Лихорадит страну — трясёт и корабль. В те недоброй памяти годы флот лихорадило как никогда. Именно тогда начался расцвет махровой «дедовщины», повалил чёрный дым аварийности. Корабли горели, сталкивались, тонули. В 1974 году загорелся, взорвался и затонул большой противолодочный корабль «Отважный». Спустя год забушевало пламя на огромном вертолётоносце «Москва», гибли подводные лодки…
В грозных приказах причиной всех несчастий чаще всего называлась «халатность должностных лиц». Но у этой «халатности» были длинные и разветвлённые корни, уходившие в «идейный дефицит»: политическая апатия, показуха, пресловутый вал, только в военно-морском варианте, ледяное равнодушие начальства к быту и судьбам подчинённых, наконец, как следствие всего этого — дикое, повальное пьянство.
Ровесник Саблина, Владимир Высоцкий выкрикивал в магнитофонный эфир горькие слова:
И нас хотя расстрелы не косили,Но жили мы, поднять не смея глаз,Мы тоже дети страшных лет России —Безвременье вливало водку в нас…
Капитан 3-го ранга Саблин посмел поднять глаза, посмел вскинуть голову, посмел возвысить свой протестующий голос…
Мог ли он выбрать иной путь? Легальный. Скажем, выступить на партийной конференции части. Но кто бы его выпустил к микрофону, просмотрев, как тогда это водилось, тезисы выступления? Далеко бы его услышали, если бы ему всё-таки дали слово? Да и был у него уже печальный опыт — письмо к Хрущёву…
Увы, единственная трибуна, с которой военный моряк может быть услышан своим народом, — это мостик мятежного корабля. Он поднялся на эту трибуну, прекрасно сознавая, что поднимается вместе с тем и на эшафот…
В. Саблин (из обращения к экипажу, записанного на магнитную ленту):
«Напряжённо и долго думал о дальнейших действиях, принял решение кончать с теорией и становиться практиком Понял, что нужна какая-то трибуна, с которой можно было бы начать высказывать свободные мысли о необходимости изменения существующего положения дел… Лучше надводного корабля, я думаю, такой трибуны не найдёшь, а из морей лучше всего Балтийское, так как в центре Европы. […]
Никто в Советском Союзе не имеет и не может иметь такую возможность, как мы, потребовать от правительства разрешения выступить по телевидению с критикой внутреннего положения. Это позволяет изолированная территория, подвижность и вооружённость корабля, автономность и вооружённость связью…»
В день тридцатипятилетия старший брат прислал ему в пожелание четверостишие Расула Гамзатова:
И не дай тебе БогВек печалиться целыйОт сознанья, что мог,Но свершить не успел.
Будущие историки определят, когда именно, с какого года шестидесятых ли, семидесятых страна стала погружаться в мертвящий сон «застоя». На мой взгляд, конец «оттепели» настал в 1968-м, когда под гитарный набат Поэт пропел-прокричал: «Граждане, Отечество в опасности! Наши танки — на чужой земле».
Дальше с каждым годом летаргия «застоя» цепенила страну всё глуше и крепче. Дурман фимиама, который курили Брежневу, словно опиум, отравлял общественную мораль, право, совесть и память народа. Культо-штамповальная программа, заложенная Сталиным и его клевретами в пропагандистскую машину, разблокированная при Брежневе, начала воздавать сталинские почести человеку с густыми бровями исправно и столь же слепо и неутомимо, как и любой автомат, которому совершенно безразлично, что люди, на чьих глазах он вершит свою нелепую работу, смеются, негодуют, разуверяются…
Если поступок Саблина ещё кем-то оспаривается, то это только потому, что пока не сказана вся правда о Брежневе и брежневщине, о времени упущенных возможностей, времени чудовищных и почти неоплатных долгов перед природой, перед народами страны, перед будущими поколениями. Нужен был взрыв, залп, удар в колокол, чтобы страна проснулась, огляделась, прозрела, устыдилась, вознегодовала. Нужны были новые броненосец «Потёмкин» и крейсер «Аврора». Вот тогда-то БПК «Сторожевой» стал поднимать якоря…
«Я долго был либералом, — писал Саблин в своём прощальном письме жене, — уверенным, что что-то надо чуть-чуть подправить в нашем обществе, что надо написать одну-две обличительные статьи, что-то надо сменить… Это было примерно до 1971 года. Учёба в академии окончательно убедила меня в том, что стальная государственно-партийная машина настолько стальная, что любые удары в лоб будут превращаться в пустые звуки…
Надо сломать эту машину изнутри, используя её же броню. С 1972 года я стал мечтать о свободной пропагандистской территории корабля. К сожалению, обстановка складывалась так, что только в ноябре 75-го возникла реальная возможность выступить… Что меня толкнуло на это? Любовь к жизни. Причём я имею в виду не жизнь сытого мещанина, а жизнь светлую, честную, которая вызывает искреннюю радость у всех честных людей. Я убеждён, что в народе нашем, как и 58 лет назад, вспыхнет революционное сознание и он добьётся коммунистических отношений в нашей стране. А сейчас наше общество погрязло в политическом болоте, всё больше и больше будут ощущаться экономические трудности и социальные потрясения. Честные люди видят это, но не видят выхода из создавшегося положения…»
Он увидел свой выход… Привести корабль в Ленинград и — как в семнадцатом — шарахнуть в эфир: «Всем! Всем!! Всем!!! Говорит свободный корабль „Сторожевой“…» И дальше — правду-матку о положении в стране: «Граждане, Отечество в опасности! Его подтачивают казнокрадство и демагогия, показуха и ложь… Вернуться к демократии и социальной справедливости… Уважать честь, жизнь и достоинство личности…» О, сколько всего надо было прокричать в эфир!..
