Взлетная полоса - Анатолий Галиев

Леон выбрался из кабины, Глазунов, ждавший на берегу, полез осматривать мотор. Свентицкий плеснул из реки на лицо воды и поднялся к палатке. От него густо несло сладковатым запахом бензина и выхлопной гари. Голубовская вставила в машинку чистый лист и, не глядя на него, замерла в ожидании.

— Стучите, — устало сказал Свентицкпй. — «При штиле козырек надежно защищает экипаж от потока воздуха и брызг. При выбирании ручки высоты на себя на третьей секунде лодка легко выходит на редан».

Он помолчал, скучно глядя на неподвижную плоскость плеса, лукаво усмехнулся и добавил:

— Подчеркните главное: пилоту можно не делать никаких движений и держать ручку нейтрально. Все равно лодка сама оторвется на двенадцатой секунде!

— Как это может случиться? — поинтересовалась Ольга Павловна.

Леон ухмыльнулся:

— Иногда мне кажется, что этой мандолине и пилот не нужен! Я уже пробовал, вообще бросал ручку и на горизонтальном полете! И хоть бы хны. Летит! Не сваливается. Специально «передирал», вздергивал ее — ничего страшного: чуток потеряет скорость и опять же на нос. Пикировать пробовал, еле загнал, так давил на ручку. Бросил — она сама вылезла из пике и встала в горизонталь! Для того чтобы обучить учлета на ней летать, дней пять хватит! Не самолет, а дом отдыха!

— Про дом отдыха писать? — лукаво глядя на летчика, спросила Ольга Павловна.

Он уловил иронию в ее голосе, внимательно посмотрел ей в глаза и сказал спокойно:

— Можете вообще сегодня ничего не писать.

— Я вас не устраиваю? — по-деловому осведомилась она.

— Меня погода не устраивает, — поглядев на небо, сказал Леон скучным голосом. — Мне теперь хоть завалящий штормишко бы нужен. Волнишка балла на четыре. И вообще нормальная свистоплясочка — желательно бы о дождем и прочими метеорологическими радостями. Так что будем ждать, мадам!

Леон поднял с травы кожанку, шлем и побрел по берегу, насвистывая себе под нос что-то веселенькое.

На следующее утро на плесе было непривычно много народу. Щепкин сразу же заметил, что самолет сидит в воде слишком глубоко.

Леон, увидев Щепкина, кивнул ему на горку одежды на песке:

— Одевайся, беру тебя пассажиром! Семеныча тоже! Прокачу вас до Ярославля и назад вместо балласта. Мне как раз килограммов полтораста не хватает!

Щепкин натянул холщовый комбинезон, шлем с очками, протянул руку:

— Перчатки гони!

Свентицкий пристально посмотрел на него, понял. Подумал, стянул со своих рук пилотские перчатки и отдал Щепкину. Тот нырнул вниз, на место пилота, потрогал точеные из ореха шарики рычагов, быстро пробежал главами по приборам. Свентицкий уселся рядом, сказал спокойно:

— Не трепыхайся, мои шер! Твоя колымага залита, как бочка, под пробку! Плюс позади нас будет пыхтеть наш не слишком худенький Нил Семеныч. Рекомендую выжечь бензин сначала в главном баке, потом переключиться на боковики и только в финале опорожнить носовой бак. Иначе центровка нарушится!

— Сам знаю! — буркнул Щепкин.

— Превосходно, — согласно кивнул Леон, смеясь глазами. — Устанешь, дай знать! Я тебя сменю, мои шер!

— Не дождешься, — злорадно сказал Щепкин.

Глазунов оттолкнулся от берега багром. Уселся за их спинами, нервно сопел. Самолет нехотя и медленно начал отплывать. Под «жабрами» заплескалось. Щепкин сощурился.

— Крутани!

Свентицкий послушно завертел рукоятку пускача. Щепкин утопил здоровенную кнопку контакта. Мотор фыркнул, принял сразу. Амфибия пошла в разбег прямо от берега. Ударили пенные струи, под поплавками захлопало, на третьем хлопке лодка встала на редан, корпус задрожал. Под прозрачным слоем воды мелькали донные песчаные намывы. Воздух звенел, слизывая капли с ветрового козырька, сушил его, через миг козырек стал прозрачным, открылся превосходный обзор.

Карту не брали, маршрут был один — по Волге, на север и той же тропочкой назад. Щепкин легонько взял ручку на себя, самолет пошел над серой лентой реки…

К полудню духота в Нижних Селезнях стала почти невыносимой. В полном безветрии обвис флаг над воротами фабрики, дым из трубы не уходил вверх, а, будто придавленный, растекался пеленой над поселком. Небо наливалось серым светом, солнце задернулось полупрозрачной пыльной пленкой, светило, не слепя, тени размылись. На срубе колодца неподвижно застыли куры, поразевали клювы, растопырились.

Ольга отворила в зале на втором этаже особняка все окна, но томительная духота не проходила. Еще с утра она разложила на столе огромное полотнище миллиметровой бумаги, цветные карандаши, тушь — в единый график сводила данные испытаний за каждый день. Отошла к окну, с жалостью посмотрела на спящую на диване Маняшу. Тяжело ей, бедной, в такую жару. К Маняше у нее отношение изменилось уже давно. Сначала ей не нравилась эта грубоватая, подчас резкая женщина, но потом она внимательнее присмотрелась к ней и поняла, что за внешней грубостью кроется нежное, любящее сердце. И еще Ольга с удивлением отметила, что в судьбе Маняши было очень много общего с ее жизнью. Так же отчаянно искала она по свету и ждала своего Даниила, так же задыхалась, ходя по краешку смерти в тифозном лазарете, ничему и никому не верила, ждала.

Они будто прошли одну и ту же жизненную дорогу — только Маняша в одиночку, а у Ольги был Томилин. И теперь, не лукавя, она признавалась себе, что ее судьба легче Маняшиной. Неизвестно, сохранила бы она себя в такой чистоте, устояла бы, если бы ей пришлось пережить то, что досталось на долю этой женщины. В глубине души Ольга Павловна завидовала ей. Глаза у Маняши в эти последние дни стали лучистыми, будто вся она светилась изнутри. С удивлением Ольга подметила, что ей тоже приятно и интересно ждать будущего человечка, заниматься тем, к чему она прежде относилась со снисходительной неизбежностью — кроить из байки пеленки, шить распашонки, обметывать чепчики, обсуждать проблему сосок, которых днем с огнем не сыщешь. И самым серьезным образом вести дебаты о том, можно ли спать малышу в металлической кроватке, которую сварили из прутков в мастерских и выкрасили голубой краской, или остановиться на колыбельке-коробе, сплетенной как туес из свежей бересты усилиями Настьки Шерстобитовой и ее бабки.

За окнами гулко и басовито загудело, заныло, завизжало. Прижавшись к стеклу, Ольга разглядела, что с крыши склада у пруда сорвало лист кровельного железа, и он, как бумажный, полетел, кружась и порхая. Все разом потемнело, вдали на фабрике включили электрические огни. Сдвинув занавеску, Ольга увидела, что в желтоватом воздухе явственно обозначилась огромная, на полнеба, черная стена мрака, которая шла на поселок с севера и в которой багрово и сухо полыхали вспышки зарниц. Иногда эта стена словно наливалась малиновым светом. И вдруг раздался сильный треск…

Маняша села на диване, еще сонно и сладко позевывая, но глаза уже становились неподвижными и испуганными.

— Да-ня!.. Да-неч-ка!.. — истошно завопила она.

Из черноты навстречу самолету выхлестывались струи снежной крупы, били в упор по козырьку, стегали по плоскостям свинцовыми плетьми. Щепкин надвинул очки, но лицо больно кололо. Мотор ревел, но они не слышали его за постоянным грохотом.

Лиловый ослепительный свет, взорвавшись близко, заставил Щепкина зажмуриться, но даже сквозь плотно стиснутые веки просветило ветвистое дерево молнии. Леон, прикрывая рукой лицо, что-то беспрерывно орал, толкал его локтем, и он понял — хочет перехватить управление. Но Щепкин не сдвинулся с места. Это было сейчас опасно — меняться местами. Ручку вырывало, и он явственно чувствовал, как даже под перчатками лопается кожа на ладонях.

Глазунов, согнувшись, сполз с сидения на баке, подостланную под ним овчину уже давно выхлестнуло из кабины и унесло, и теперь он, обернувшись спиной к движению, наваливаясь сзади, мешал вести самолет.

Просвета не было нигде. Казалось, они висят в полной темноте, которая лишь на миг прорезалась багровыми и синими отсветами. Это не было похоже на обычную грозу. Видно, в жаре и духоте лета давно копилась чудовищная энергия, давно строилась эта облачная мышеловка, в которую они попали уже на обратном пути. Еще десяток минут назад до Нижних Селезней оставалось километров тридцать, сколько теперь было до них — Щепкин даже не догадывался, потому что их завертело и отшвырнуло с курса черт знает куда.

Он успел включить лампочку подсвета на щитке, но компас взбесился. Синий треугольник лихорадочно дрожал и метался. Свентицкий сплевывал кровь: он прокусил губу, и теперь кровь стекала по подбородку. Левое стекло на летных очках Щепкина треснуло, он неловко выворачивал голову, стараясь уловить хотя бы намек на просвет.

Самое обидное было то, что грозовую тучу они заметили издали и давно. Она как бы стояла над Волгой, заслоняя от них Селезни и медленно сдвигаясь к югу. Начиналась у воды она нешироко, но с высотой набирала мощь, меняла цвет с бело-серого на почти черный, а километрах на четырех уже расстилалась на полнеба, с плоской, огромной, будто срезанной ножом вершиной.