Неволя - Виктор Кудинов

- Ба! Каков богатырь! А ты молчал, - неожиданно воскликнул Петр Мещеряков, выпучив глаза. - Вот с кем мне столкнуться. Ты, Михал, его укажи...

Это заявление вызвало на всех лицах улыбки. Воевода был известный поединщик. Он принимал участие во многих схватках московских войск с неприятелем. Перед битвой, по обычаю, всегда первыми сходились храбрецы по одному, по двое с каждой стороны. В таких поединках Мещеряков сокрушил тверичанина Прокопа, литовца Якоба, рязанца Прохора, татарина Али-багадура и других безымянных витязей. Он одинаково ловко владел копьем, мечом и железной палицей, которая в его сильной руке была особенно грозным оружием. Воевода не знал страха, никогда не поворачивался к врагу спиной, и хотя его тело было покрыто рубцами от глубоких заживших ран, хотя дважды он был тяжело ранен, его храбрый дух никому не удалось сокрушить.

Дмитрий Михайлович Волынский, до этого молчавший, покачал головой и сказал Ознобишину:

- Что ты наделал, полоняник? Теперя наш Петро потеряет покой. Спать не будет.

- И впрямь не усну. Всегда мечтал о таком сопернике. И на тебе! Сам ко мне навстречу едет. Такой удачи и желать нельзя.

- Не радуйся, буйна головушка, - с легкой насмешкой заявил великий князь, и глаза его при этом лукаво заблестели. - Еще неизвестно, что может приключиться. Смотри в оба! Бегич-мурза на руку весьма могуч.

- Знаю, знаю, великий князь. Нам бы лишь встренуться. А уж ежели встренемся, я его как милого лелеять буду, - Мещеряков сжал свой крепкий кулак размером с маленькую булаву и хитро прищурился, чем вызвал у князей Серпуховского и Волынского громкий смех.

Великий князь, подойдя к скамье и сев на краешек, широко расставя ноги, обутые в мягкие кожаные сапоги без каблуков, вновь спросил Ознобишина:

- Ответь-ка мне, полоняник, каков ордынец теперя, по-прежнему ли охоч до чужого добра?

- Охоч-то он охоч, великий князь, да побаиваться начал русской силы. Без прежнего бахвальства в поход идет, все боле помалкивает, а бабы их все боле плачут.

Дмитрий Михайлович Волынский зашевелился на скамье, усмехнулся и удовлетворенно сверху вниз погладил свою густую жесткую бороду, всю в серебристых тугих завитках.

- Знает кошка, чье мясо съела! - буркнул он, подмигивая воеводе Мещерякову.

Князь Дмитрий что-то сказал отроку, и тот ушел с гульбища во внутренний покой. Вскоре он возвратился, неся оружие, состоящее из короткого лука, закрепленного на деревянном основании. То был самострел. Взяв его в руки и любовно оглядев, князь Дмитрий спросил, имеется ли такое у Мамаевых воинов.

Ознобишин покачал головой.

- Не замечал, великий князь. - А потом уже уверенней: - Да где там: его оружейники такого делать ещё не могут.

- А мои уже изловчились. Хоть и невелик, да дорог: бьет в цель с пяти сотен шагов.

- Ишь ты-ы! - бесхитростно подивился Михаил, радуясь не столько самострелу, сколько самому князю, его любви к оружию, что в понятии Михаила было самым высшим достоинством мужчины. - Лучший ордынский лук бьет только на три сотни, а то и меньше. Этот же на все пять.

- Какие луки у басурман, и у нас имеются. А этих вот с добрых семь сотен наберется. Так что начнем их стрелами засыпать раньше, чем они нас.

- Добро, великий князь! Их конная атака сразу захлебнется. Павшие кони и всадники сдержат остальных. Начнется свалка. Вот тут-то по ним и вдарить! Добро бы ещё на бугре встать, чтобы кони их не больно-то разогнались.

- Верно говоришь, полоняник! Место такое искать надобно. А в рукопашной ордынцы противу наших не устоят. Побегут, родимец их расшиби!

- Побегут, - подхватил с улыбкой Михаил. - Ей-бог, побегут!

- Ох, и славна будет рубка! - зачмокал губами Мещеряков, закрывая глаза в предвкушении будущего ратоборства, в котором он даст разгуляться своей силушке.

Это восклицание вызвало у великого князя снисходительную улыбку, и он покачал крупной темноволосой головой, как бы журя воеводу за нетерпение, потом, глянув серьезно на Ознобишина, сказал:

- За вести благодарим. А что, Петр Васильевич, за сыном ево послано ли?

- Послано, великий князь. Должен уж тута быть.

- Ожидает, поди. Ну так идите же, идите. - И, видя, что Михаил медлит, смотрит на князя и как-то красноречиво молчит, спросил: - Не хочешь ли мне ещё что поведать, полоняник?

- Великий князь! Дозволь мне землями владеть, как прежде, и служить тебе.

- Да, да. Как же. Все земли, что при батюшке моем за тобой были, останутся при тебе. Велю дьяку грамотку написать. Нам такие слуги надобны.

- Благодарю, великий князь! - обрадовался Михаил и низко, с достоинством поклонился по русскому обычаю: коснулся пальцами правой руки пола и распрямился.

Возвращались прежним путем, по сумеречным тихим палатам, в углах которых таилась непроницаемая тьма и свиристел сверчок. Петр Мещеряков гудел над ухом Михаила:

- Как князь наш, Михал?

- Хорош, Петро! Видит Бог, хорош! С таким князем никакой ворог нам не страшен.

На ярко освещенном солнцем дворе, неподалеку от крыльца, сбилась небольшая группа молодых дружинников. Михаил без труда распознал многих гридней, виденных им прежде, но среди них стояло трое парней, только что прибывших, - короткие узкие голенища их сапог были покрыты дорожной пылью.

- А вот и Данилка прискакал.

- Который? - глухо проговорил Михаил изменившимся голосом: колючий комок подкатил к горлу, сдерживая дыхание, а предательские слезы вдруг стали застилать глаза.

- Сам угляди который, - ухмыльнулся воевода. - Гляди, гляди!

Мещеряков и Ознобишин спустились с крыльца и подошли к дружинникам, а те расступились и встали полукругом. Вот длиннолицый, со вздернутым носом; вот чернявенький, с насмешливыми глазами, а вот светловолосый худощавый весельчак, но это Ворков, а рядом - круглолицый, с ярким румянцем, с короткими усиками, очень знакомые черты, темные, выгнутые, как у Настасьи, брови, - да это же он, он! Сын Данила! Ознобишин протянул руки, потому что и юноша метнулся навстречу.

- Данилка!

- Батюшка!

Они обнялись, растроганные и потрясенные. Мещеряков стоял рядом. Все остальные обступили их со всех сторон.

- Вот и увиделись... дорогой ты мой! Сынка, сынка! - только и мог проговорить Михаил после некоторого молчания.

Воевода Петр Мещеряков, суровый и мужественный воин, прослезился, глядя на них, отер тыльной стороной ладони глаза, сказал необычным для него мягким голосом:

- Ну вас! Разжалобили совсем. В жизни не плакал. Как баба, понимаешь. А вы что уставились? Воевода плачет, а им смешно, - оговаривал он беззлобно младших дружинников, весело скаливших белые крепкие зубы. - Им смешно, понимаешь. И мне смешно. Вот так-то!

И он крепко обхватил Михаила и Данилу сильными длинными руками.

- Черти вы ознобишинские! Люблю!

Дружинники галдели, смеялись, Михаил пожимал им руки, слушал их имена - Гриша, Володя, Иван, Афанасий, - но никого не мог запомнить; от счастья все смешалось у него в голове, и все их лица как бы слились в одно, стали друг на друга похожи.

- Милаи мои робятки! Сынки мои дорогие! - говорил Михаил и плакал, плакал, не в силах остановиться. - Что же это такое, Господи!

Данила обнимал отца, заглядывал ему в лицо. Воевода басил:

- Эх, и счастливый ты, Михал! Сын у тебя. А у меня - девки! Пятеро - и все девки! Бабье княжество! Ну погоди... я те догоню. К Рождеству у меня шестой появится - и это буде сын! - И он так хлопнул Михаила по плечу своей ручищей, что тот даже присел.

- Тише ты, медведь!

- Буде сын! Сын буде! - трубил воевода и все крепче стискивал Михаила и Данилу в своих объятиях под дружный молодой мужской хохот.

Глава пятьдесят пятая

Летом, как и ожидалось, татарская конница мурзы Бегича двинулась на Русь. Как только её передовые отряды показались на Диком поле за Доном, высоко в небо взметнулись черные столбы дыма. То разжигали костры русские сторожи - отчаянные храбрецы, посланные князем Дмитрием в степной дозор, которые порой в одиночку укрывались где-нибудь в затаенном местечке вместе с конем и следили за степью. Запалив кучу хвороста со смолой, такой храбрец вскакивал немедля в седло своего коня и мчался прочь как ветер. Дым от костра на большом расстоянии замечал другой дозорный и зажигал свой костер.

Так от костра к костру передавалась тревожная весть о приближении врага, пока не достигла московского войска, стоявшего большим лагерем в приокском всполье. Тот же час заиграли трубы, ударили бубны - и пешая и конная рать с князьями и воеводами двинулась скорым маршем навстречу ордынцам.

В начале августа два войска встретились и остановились на противоположных берегах неширокой реки Вожи в Рязанском княжестве. Разглядывали друг друга с любопытством и тайной ненавистью, время от времени обменивались стаями жгучих стрел, бранными словами и насмешками.

Увидев грозное, хорошо вооруженное московское воинство, сохранявшее строгий боевой порядок, мурза Бегич призадумался. Он долго совещался с царевичами и мурзами, делился с ними своими опасениями. Он предчувствовал, что битва не принесет им успеха, так как время для внезапной атаки упущено, а это значило, что они лишились основного своего преимущества. Теперь придется биться лоб в лоб с бронированной ратью, которая не только вооружением, но и духом ощутимо превосходила его войско. Он знал, что русские пришли сюда дать бой, защитить свою землю, отомстить за своих братьев, так бесславно по неосмотрительности погибших на реке Пьяне. И раз они здесь, то, без сомнения, биться будут жестоко, беспощадно, до последнего человека. И ещё беспокоило то, что во главе войска стоял сам московский великий князь. Это был тревожный знак. Великий князь Дмитрий до сих пор не знал поражений, и его рать, очевидно верившая в его удачливость, надеялась на победу.