В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Подружки Хани, ученицы гимназии им. Клементины Хоффман, урожденной Таньской, с пансионерским обожанием взирали через окно кафе на знаменитых литераторов. Ханя знала их всех лично. И ей хотелось быть вхожей в этот мир благодаря собственным заслугам, а не родителям. Она писала стихи, хорошо рисовала. Стать писательницей? Художницей? Не могла решить.

После экзаменов на аттестат зрелости она пошла на факультет полонистики в Варшавский университет, а в качестве дополнительных занятий выбрала еще историю искусств и записалась в Школу изящных искусств. Там преподавали известные профессора: Конрад Кшижановский, Тадеуш Прушковский, Станислав Ноаковский, прославившийся своими лекциями, на которых делал чудесные рисунки мелом на доске. К университетской учебе она относилась очень серьезно, тогда как годы в Академии вспоминались временем детской беззаботности. Фантастические безумства богемы, балы с шампанским, пленэры в Казимеже на Висле, известные в городе выходки артистичной молодежи контрастировали с торжественной атмосферой культа искусства, которая царила в доме.

Ханна Морткович

Ее жизни можно было позавидовать. Любящие и обожаемые родители, магическая аура собственного книжного дела, магазин, науки, интересные дружеские связи, заграничные поездки, музеи, светская жизнь, балы, театр и выставки.

Ей было двадцать, когда 16 декабря 1922 года она пошла с родителями на вернисаж в здании Общества любителей изящных искусств на площади Малаховского. Они стояли в первых рядах, вдруг выстрел, и открывавший выставку Габриэль Нарутович, неделю назад избранный президентом страны, покачнулся и упал. Трудно было понять, что произошло. Кто-то закричал: «Врача! Немедленно врача!» Поэтесса Казимира Иллакович, медсестра по образованию, положила умирающего президента на музейный бархатный диван. Вызвали «скорую», публику попросили покинуть зал. Убийца — Элигиуш Невядомский — художник и историк искусства, фанатично преданный народной демократии — эндекам, стоял в углу с револьвером в руках и ждал полицию.

Нарутович умер в больнице. Невядомского трибунал приговорил к смерти. Приговор был приведен в исполнение. Спустя много лет его могилу на Повонзковском кладбище осыпят цветами, на ней будут пылать свечи, их будут зажигать люди, для которых он — настоящий герой. Уже до этого события президентские выборы разделили общество на два враждующих лагеря. Крайне правые эндеки кричали, что Нарутович, долго живший в Швейцарии, «не истинный поляк», а его выбор предопределили нацменьшинства: евреи, немцы, украинцы, — из-за чего нанесен урон национальному характеру польского государства. Никто, однако, не подозревал, что в возрожденной стране дойдет до «цареубийства» — выстрела в главу государства. Тогда подобное преступление представлялось чем-то недопустимо постыдным, позором, свидетельством политической и эмоциональной незрелости, которая с годами проходит. Между тем шовинистический угар правых идеологов, поделивший поляков на тех, в ком течет «чистая» кровь и в ком «подпорченная», все больше набирал силу.

Ни разу я не слышала, чтобы в доме вели разговоры об антисемитских выпадах, которые в межвоенные годы могли затронуть и мою родню, как затрагивали других ассимилированных евреев. Numerus clausus[68], «еврейские парты» в гимназии, а оскорбительные намеки со стороны университетских друзей? Атаки крайне правых всегда были в одном и том же хорошо известном духе. Евреи везде. Евреи угрожают национальному единству. Замышляют. Хозяйничают. Евреи захватили экономику, литературу, искусство. Растлевают польские души. Развращают народ.

Неужели моя мать ни разу в жизни не испытала в гимназии что-либо подобное? А во время дальнейшей учебы? Как переносил дед сопровождавшие его всю жизнь оскорбления? Что ощущала бабушка? Об этом ни слова. Дед с бабкой предпочитали беречь хорошие воспоминания, а не возвращаться мыслью к дурным.

После Второй мировой войны, в безнадежные годы коммунистического правления межвоенное двадцатилетие при всех своих темных сторонах виделось утраченным раем. Достижения возрождавшегося края, бурная жизнь литературы и искусства, успехи фирмы, дружба с писателями — все, казалось, было совсем недавно, но минуло безвозвратно. Моя мать в книге «Бунт воспоминаний» описывает довоенную беседу с Тувимом, которая происходила в период чудовищного разгула издательской бюрократии.

Помнишь? Синий кабинет на Мазовецкой, сразу за книжным магазином. Ни швейцара, ни секретарши, ни приемной. Пан Якуб у окна за письменным столом вел беседы с Жеромским и Стаффом, с Домбровской и со мной. В это же время в комнату входили и выходили клиенты, чтобы купить картинки, висевшие на стенах. И никому это не мешало. Издавались красивые книги. Кто их издавал? Два, может, три человека… Я приносил пану Якубу в фирму рукопись. Тетрадочку такую со стихами, помнишь? И что? Пан Якуб клал эту тетрадочку за пазуху и шел с ней пешком в типографию на Старе Място. И не было никакого планирования или редактуры, как не было правки — ничего такого. Только наборщик за наборной кассой брал на раскладку стихи, а уже через несколько дней — первая корректура.

Историю издательства моя мать воссоздала в книге «Под знаком колоска». Исчерпывающе и со знанием дела всесторонне описывает деятельность Мортковича в сотрудничестве со своей женой. Пишет об авторах и графиках. О процессе возникновения книги. И о ее создателях: типографах, переплетчиках, продавцах и посыльных. О связях с заграницей. Успехах и неудачах И о бесконечных финансовых трудностях.

Межвоенное двадцатилетие, при всех своих достижениях, книге не благоприятствовало. То инфляция, то финансовая реформа, наконец, кризис в экономике, повсеместное обнищание, рост цен в промышленности — все это способствовало упадку торговли. Заголовки газет кричали: «Агония польской книги!» Считалось, что молодежь не читает, от чтения ее отлучили кинематограф, спорт, радио, иллюстрированные журналы. Морткович выступал в специализированных изданиях и в литературных журналах, подчеркивая значение книги в жизни общества, придумывал, как заманить читателя в книжный магазин. В 1918 году вместе с известными книжными деятелями он основал Общество железнодорожной книги «Рух», которое занималось распространением журналов, книг и других литературных материалов по всей стране, то есть стал соучредителем сети киосков «Рух», функционирующей и сегодня. В 1929 году он предложил своим коллегам по книжному бизнесу устроить красочные и многолюдные распродажи книг прямо на улицах: большую ярмарку с прилавками на Театральной площади, конкурсы «Книга месяца», «Дни хорошей книги» — эти его идеи живы и поныне.