Держись, сестренка! - Анна Тимофеева-Егорова

Я сидела на скамеечке, ожидая вызова. Рядом со мной лежал костыль, помогающий передвигаться, соломенная сумочка с эмблемой ВВС и моими инициалами — «А. Е.». Эту сумочку мне сплели летчики — узники Кюстринского лагеря (сейчас она хранится в Центральном музее Вооруженных Сил СССР). Наш комиссар увидел меня первым. Выскочив из машины, с раскинутыми в стороны руками он бросился ко мне. А я что-то не сразу узнала его: небольшого роста, в меховом комбинезоне и унтах, на голове шапка-ушанка — ну как медвежонок.

Фамилия Швидкий очень соответствовала характеру Дмитрия Поликарповича. Он быстро поцеловал меня, всхлипнул носом и побежал оформлять мои документы, с тем чтобы сразу же увезти меня в полк.

Подошла и группа автоматчиков, сопровождавших замполита. Они шумно здоровались со мной, наперебой рассказывали новости полка, и только один стоял в стороне и, не скрывая своего горя, плакал, повторяя: «А Дуся погибла!..» Я внимательно посмотрела на плачущего и узнала в нем воздушного стрелка Сережу.

Забегая вперед, скажу, что письмо от меня получила в те дни и моя мама. Потом она рассказывала: получила, прочитала и решила, что с ума сходит. Ведь была похоронка! Побежала к соседке и, протягивая письмо ее сыну, стала просить:

— Толюшка, почитай! Что-то мне мерещится

Оказывается, когда маме принесли похоронную на меня, она от горя слегла, но в гибель мою верить не хотела. Убили эту веру в Калининском областном военкомате, где маме назначили пенсию вместо аттестата, по которому она получала от меня деньги.

И вот, получив мое письмо, несколько раз мама просила прочитать ей его. Затем надела свой выходной фартук с кружевами, повязала белый платок и отправилась в райвоенкомат.

Позже военком вспоминал этот визит:

— Заходит старушка, возбужденная такая — и прямо ко мне. «Сынок, — говорит, — сними ты с меня эту проклятую пенсию!» Я стал расспрашивать старушку — как ее «фамилия, кто такая, за кого пенсию получает, а она твердит одно и то же: сними пенсию, да и только. Наконец разобрался, что к чему, усадил, напоил чаем — и, успокоенная, она ушла…

А мне тоже было письмо. Тогда, во время встречи в штабе 16-й воздушной армии, его передал замполит Швидкий.

«Дорогая Аннушка! — начиналось оно несколько необычно. — Я очень болен, пишу лежа, но я испытываю радость, когда пишу вам.

Когда мы вас потеряли, я долгое время не мог прийти в себя от горя. Вам непонятно это чувство? Я и сам его неясно понимаю, но твердо знаю, что вы мне очень дороги. Возможно, не время об этом писать, ведь вам сейчас не до этого. Я делаю для вас все, что я могу, и даже немного больше. Будьте хладнокровнее, но настойчивее. Я надеюсь, что майор Швидкий привезет вас в полк! Прошу прежде всего заехать ко мне, иначе вы меня обидите.

Вас все ждут в полку. Если не отпустят — потерпите и помните, что я все время думаю о вас и буду надоедать начальству. Но очень хочу верить, что вы приедете…

По-дружески обнимаю ваши худенькие плечики и желаю вам добра.

Глубоко уважающий вас

В. Тимофеев.

21.02.45 года».

Письмо это было от командира дивизии полковника В. А. Тимофеева.

Удивили, обрадовали и заставили задуматься его строки. Почему он мне так пишет? Ведь я его мало знаю. Больше того, я всегда с каким-то отчуждением и недоверием относилась к начальству. В полку летчики даже шутили, что Егорова игнорирует начальство, а потому и ходит в лейтенантах, занимая должность подполковника.

С командиром же дивизии у меня был даже «конфликт». Полк перебазировался на аэродром Дысь под Люблином. Мне запланировали перелет с последней группой. И вот стою с летчиками, разговариваю, вдруг откуда ни возьмись идет командир дивизии. Подходит к нам. Я по всем правилам докладываю ему, говорю, что сейчас вот будет готов из ремонта Уил-2 и мы улетаем.

— Возьмите и меня с собой, — вроде бы шуткой попросил полковник.

— Что значит «возьмите и меня»? Пожалуйста, полетим вместе. Только вы, по старшинству, будете ведущим, — ответила я.

— Да нет, ведущим я не хочу, лучше пристроюсь к вашей группе в хвосте, — опять, как мне показалось, несколько наигранно сказал полковник.

— Не люблю, когда начальство в хвосте болтается! — отчеканила я, долго не думая.

Полковник обиделся, повернулся и, ничего не сказав, ушел.

Потом он старался меня не замечать, ну а я и рада была — подальше от глаз командования.

И все же обрадовало меня это письмо. Приятно было сознавать, что на белом свете есть человек, который думает о тебе, заботится, старается облегчить твою участь.

Оказалось, комдив просил майора Швидкого заехать вместе со мной в штаб дивизии, который размещался в Замтере. Мы заехали. Полковник угостил нас обедом, а затем сказал:

— Теперь, Аннушка, вам нужно лечь в наш армейский госпиталь, подлечиться, а потом, когда врачи скажут свое слово, да и как вы себя будете чувствовать, будем решать о дальнейшей вашей службе…

В армейском госпитале меня продержали недолго и отправили в Москву; там врачи довольно быстро заключили — к летной службе не годна.

Это было большим потрясением для меня. В кадрах ВВС уговаривали не расстраиваться, предложили даже какую-то работу у себя, но я отказалась. Решила вылечиться и вернуться на свой родной Метрострой.

А тут и война закончилась. Вскоре на Парад Победы в Москву приехал Вячеслав Арсеньевич Тимофеев, отыскал меня на Арбате, в семье брата Василия, и предложил, как говорили я старину, руку и сердце. Я согласилась.

…Прошли годы. У нас в семье появилось пополнение. Родился сын. Назвали его Петром. Потом еще сын — Игорь. С однополчанами связи не было: наш полк после войны расформировали. И вот однажды смотрю и глазам своим не верю: стоят передо мной два капитана в летной форме с орденами по всей груди и с кучей детских игрушек в руках. Это были Андрей Коняхин и Лева Кабищер.

Боже мой, сколько было разговоров, сколько новостей!

Оказывается, когда наш штурмовой авиаполк был расформирован, многие летчики остались в боевом строю. Коняхин, Кабищер, Макаренко, Тарновский, Мазетов попали в Московский военный округ. Их часть участвовала и в воздушных парадах, и в крупных учениях.

— А как Макаренко поживает? — спросила я однополчан.

— Хорошо. Женился на Кате — прибористке. Помнишь, у нас в третьей эскадрилье такая серьезная была? Макаренко, между прочим, когда мы летали на плацдарм за Вислой, в тот твой последний боевой вылет будто бы видел что-то белое, похожее на парашют, уже у самой земли, в районе цели. Тогда ведь нашим сильно досталось, Карева подбили. Стрелком у него летел парторг Василий Иванович Разин. Вечером они заявились прямо в Мелянув на наш праздник — день Воздушного Флота. Только праздник был очень грустный. Помню, помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу все показывал твои кожаные перчатки, которые ты бросила ему из кабины перед вылетом. Он тогда тебя еще приглашал вечером на первый танец в барском доме. Ты поблагодарила, бросила ему перчатки и сказала: «Жарко сегодня будет…»