На пути в Халеб - Дан Цалка

— Глупости, — снова ответил я.

— Если тебе все равно, мне и подавно. Это твоя подружка.

Кэролайн чмокнула каждого из нас в щеку и расплакалась.

Вместе с ней мы прошли на перрон. Омри побежал купить таблетки от морской болезни для переправы через Ла-Манш, а я разместил в купе ее чемоданы.

В метро Омри спросил меня:

— Ты куда?

— Поедем в «Бато», попрощаемся с Жоржем?

В «Бато» у нас был знакомый официант. Когда мы заказывали томатный сок, он добавлял туда полстакана водки.

— Два томатных сока, — сказал я, когда мы уселись за столиком рядом с аквариумом. Жорж был толстоват и к тому же косил, что не мешало ему то и дело менять женщин.

— Одну минуточку, — ответил Жорж.

Мы постучали по стеклу аквариума, желая привлечь внимание омаров, чья жизнь висела на волоске и в любую минуту могла оборваться по мановению руки — как жизнь гладиатора.

Вернулся Жорж.

— Вы не забыли две капли табаско? — спросил Омри.

— Разумеется, нет, месье.

— Завтра я уезжаю в Рим, — сказал я.

— Жуткий город, — посочувствовал Жорж. — Когда-то я работал там в клубе.

— Черкну вам открытку, — пообещал я.

Вскоре я оказался в Италии, стране выписанных в стиле маньеризма облаков, которые я наблюдал, лежа на скамейке в парке «Жардини», что в Венеции.

Маленький человечек с длинными, похожими на капустные листья ушами сидел на своем обычном месте, а слева от него, под лампой, стоял — тоже как всегда — стакан, наполненный жидкостью свекольного цвета. Я поздоровался, но официанты были на кухне, и лишь сидевший неподалеку от двери посетитель на минутку поднял взгляд от салата и книги и покивал головой. В зале было пустовато, хотя шел уже десятый час. Столик, где мы сиживали с Рути, тоже был не занят. Рути выбирала место лицом к залу, она любила смотреть на людей и слушать их голоса. Но сегодня, когда я был один, я сел — как и человек с книгой — спиной к стене, лицом к ресторану. Из радио лились неаполитанские мелодии (хозяин был неаполитанцем и перебрался в Венецию после Второй мировой войны). Когда я вошел, передавали песню композитора Леонардо Винчи, и из-за этого имени мне вдруг страстно захотелось увидеть какое-нибудь знамение, но минутный порыв прошел, обдав волной жара и стыда, и осталось только желание выпить.

Подошедший к моему столику официант показался мне незнакомым. Я заказал бутылку белого вина и огляделся. Супружеская пара — иностранцы, возможно немцы. Трое бизнесменов, пожилой господин и две женщины — у той, что помоложе, лицо замкнутое и блестящее, словно яблоко. Двое молодых людей, каждый сам по себе. Остальные столики пустовали.

Я с завистью смотрел на человека, который поглощал свой жирный салат, читая книгу. Официант принес вино, минеральную воду и булочки. Мне хотелось порасспросить его об Энцо, но я подумал, что, наверное, вместо Энцо здесь теперь работает кто-то другой. Облик ресторана, казалось, подтверждал это: бутылочки с маслом и уксусом на моем столе стояли без пробок, то же и на соседнем столике. В люстре, в центре потолка, перегорели три лампочки, а на стене, под хрустальными подвесками бра красовался крикливый постер с изображением автомобиля. Возможно ли, чтоб Энцо не обратил внимания на эти детали? Но как раз в этот момент я увидел, как он направляется к столику бизнесменов. Как и в прошлом году, чувствовались в нем наивная радость и готовность обслужить, он двигался легко, спокойно и чуть-чуть церемонно. Возможно ли, чтобы куртка на нем была не столь бела? Брюки не столь безукоризненно отутюжены? А может быть, Энцо и вовсе не признает меня? Я ведь и разговаривал-то с ним всего несколько раз, и приходил сюда с Рути поздно, когда он бывал уже усталым.

Я поел и выпил бутылку «Соавэ». По дороге в уборную увидел Энцо, он разговаривал с маленьким кассиром. Я сполоснул лицо и причесался. Когда я возвращался к столику, Энцо обернулся, и выражение его лица изменилось. Он прямо-таки полетел ко мне. И как это я мог подумать, что он меня не узнает? Всё замкнутость и самоненавистничество. Не было на свете вещи, которая отзывалась бы во мне большим волнением, чем внезапная радость человека при случайной встрече с давними знакомыми, — как меняется его взгляд, кожа, движения… Энцо пожал мне руку.

— Когда вы приехали?

— Утром.

— Все в порядке?

— В порядке. А у вас?

Мгновенное замешательство отразилось на страдальчески искаженном лице Энцо.

— Все хорошо, — отвечал он. — Девушка с вами?

Из-за вина, песни Леонардо Винчи, милой физиономии Энцо и, быть может, неясного страха глаза мои увлажнились. Энцо вздрогнул.

— Я сейчас принесу вам бутылку настоящего вина, — сказал он смущенно. — Вы один тут?

— Я проездом. Завтра отправлюсь в Рим.

Энцо принес вино неизвестного мне сорта.

— Ну и странная же была у вас компания, — сказал он. — Целый день ничего не делают, всю ночь не спят. Вы хоть в оперу ходили. Вы ведь любите оперу?

— И не только итальянскую.

— Опера бывает только итальянская, — отвечал он, довольный, что вновь завязалась беседа. — Это каждый ребенок знает.

— А как же Моцарт?

— Ну какой истинный певец захочет его петь? — отмахнулся он с презрением. — Ему, однако, зачтется, что Россини у него кое-что позаимствовал.

— Когда я слышу такие речи, моя рука тянется к кольту, — парировал я. Энцо довольно ухмыльнулся.

— Пойдете ночью на каналы?

— Нет. Позавтракаем завтра вместе, а?

— Завтра утром я не могу.

— Что ж, тогда увидимся через несколько месяцев. Пожалуй, я сюда обязательно заеду.

— Вас проводить?

— Моя гостиница в ста метрах отсюда. Я выбираю отели в зависимости от ресторанов.

Я не знаю, чем занимается мой кузен, но он живет на улице Джулии, в доме, которому название дворец, щедрой раздаваемое в Италии всякому солидному зданию, подходит как нельзя больше. Это было фамильное гнездо старинной римской семьи, имевшей титул «папских князей». В доме, на случай посещения высокого гостя, стояло папское кресло. На каждом этаже красовался герб с массивной черной чугунной короной, мрачной и скорбной.

Со второго этажа лифт поднимался в пентхауз с примыкающим к нему очаровательным садиком — в этих апартаментах и жил мой кузен, вернее, не кузен, а сын второй жены моего кузена.

По книжному шкафу одной моей тель-авивской знакомой можно было судить о том, кем были ее возлюбленные (архитектор, спортсмен, биржевой маклер). То же можно сказать и об апартаментах моего родственника — сравню их с дельтой реки, в отложениях которой различимы следы его женщин, тогда как сами они уже успели вернуться в свою Швецию, Гонконг или Бразилию. Его новая подруга и два ее красавца приятеля заполонили квартиру покрывалами, изготовляемыми в одной итальянской провинции, мраморными статуэтками, словно перекочевавшими сюда прямо из церкви, золочеными ангелочками. С потолка свисали на изящных цепочках декоративные кашпо из фарфора и меди, а в них — цветочные горшки.

К моему кузену то и дело наведывались таинственные, элегантные — так мне казалось — римляне, приходили и уходили. Может, он был шпионом? Живя в киббуце, я столкнулся с поразительным смешением понятий, не уступающим тем средневековым пьесам-моралитэ, где праотец Авраам, Иисус и Вергилий ведут высокоумные беседы. А что может быть понятнее смешения чувств?

Родственник показал мне свой чрезвычайно разросшийся архив и учебники арабского языка.

— Вы изучаете арабский?! Вот, наверное, наслаждение выписывать конечные буквы и все эти сочленения, точечки над вязью… словно птицы! — воодушевился я, но моему родственнику этот восторг по поводу каллиграфии пришелся не по вкусу.

У его подруги, ее звали Пиама, была седая прядь в каштановых волосах и красивые холодноватые глаза.

— Ла бель роман! (Прекрасная римлянка!) Воображаю, как чудесно быть красавицей в Риме, этом чувственном и жестоком городе, гигантской ладье, плывущей по волнам времени… — сказал я ей.

— Твой родственник сошел с ума, — отозвалась Пиама, заливаясь смехом. Она изъяснялась на французском уверенно и изысканно, не то что я.

Кузен отнесся ко мне не столь тепло, как прежде.

— Это все, что у тебя есть? Только одна сумка? — спросил он с опаской и с недоверчивым облегчением выслушал о моем намерении снять комнату в каком-нибудь дешевом пансионе и о предполагающемся скором приезде Рути. Когда мы виделись в последний раз, я собирался в Венецию, а поскольку мой родственник, как и Камилио, Венецию недолюбливал, он спросил, что я делал столько времени (две с половиной недели) в «таком месте»? Я ответил, что вечерами плавал на вапоратти, паровых лодочках, по Большому каналу и писал «что-то вроде рассказа» о Джорджоне.