Проституция в Петербурге: 40-е гг. XIX в. - 40-е гг. XX в. - Наталия Лебина

Рождаемость, таким образом, падала по мере построения социализма и создания образцово-показательной семьи. Уже к концу 20-х гг. стало ясно, что основной причиной прерывания беременности являлись материальная нужда и неуверенность в прочности брачных уз. В 1925 г. в Ленинграде лишь 0,2% работниц объясняли аборт желанием скрыть свой «грех», тогда как нуждой — 60,4%. 76% женщин, искусственно прерывавших свою беременность, состояли в зарегистрированном браке, однако это обстоятельство вовсе не усиливало их желание иметь детей[389]. Напротив, статистика разводов в пролетарских семьях показывала, что беременность была причиной одной трети всех актов расторжения брака.

В годы первых пятилеток ситуация с рождаемостью усугубилась. Совсем недавно в ходе рассекречивания архивных документов стали известны данные о соотношении показателей абортов и фактов деторождения в Ленинграде в рассматриваемый период. В 1928 г. аборты к числу зачатий составляли 41,3%, а роды — 57,5%; в 1931 г. — 36,2 и 62,9% соответственно. В 1934 г., когда все газеты наперебой трубили о близкой победе социализма, а в Москве собрался знаменитый XVII съезд ВКП(6), прозванный «съездом победителей», родами закончилось лишь 27,4% зачатий, 72,6% завершилось абортами![390] Женщины первой в мире страны социализма категорически не хотели рожать детей. Конечно, это не могло не настораживать правительственные структуры. О явном несоответствии темпов строительства социализма и роста народонаселения упомянул на XVII съезде ВКП(б) и Сталин. Однако единственным способом заставить женщин отказаться от абортов было всякого рода запретительство.

Уже в 1924 г. вышло постановление о формировании абортных комиссий, которые устанавливали очередь на производство бесплатной и легальной операции по искусственному прерыванию беременности. Преимущество, как это ни странно, в деле уничтожения потомства предоставлялось «господствующему классу общества» — работницам. А ведь если руководствоваться «революционной» логикой, именно пролетарки должны были улучшать генофонд нации. Однако на эти нелогичные действия пришлось пойти, скорее всего, потому, что в рабочей среде показатели появления внебрачных детей оказались наиболее высокими при очень низком уровне использования контрацептивов.

В 1926 г. в стране были полностью запрещены аборты впервые забеременевших женщин и делавших эту операцию менее полугода назад. С 1930 г. в периодической печати начинается мощная антиабортная кампания. После заявления вождя народов в СССР спешно вводится плата за операцию аборта. В Ленинграде в 1931 г. искусственное прерывание беременности в больничных условиях стоило 18—20 руб. при средней заработной плате 80—100 руб. Эта мера обусловила резкий скачок криминальных абортов. Если в 1931 г. они составили 7,1% к числу всех операций, то в 1934 г. уже превысили 15%. Медики забили тревогу. В конце 1934 г. горздравотдел и управление охраны материнства и младенчества обратились в президиум Ленсовета с просьбами «изменить существующую шкалу платности за производство аборта, предоставив 50%-ную скидку одиночкам и многодетным»[391]. Большинству врачей было ясно, что женщины решаются на операцию по причинам прежде всего материального характера и из-за нехватки жилплощади. Конечно, эти причины нельзя было ликвидировать мгновенно, и власти избирают иной, как им казалось, более простой путь.

С 1935 г. резко повышается плата за искусственное прерывание беременности. В зависимости от доходов семьи она колебалась от 25 до 300 руб. Последствия этого шага не замедлили сказаться: возрастает число нелегальных операций по прерыванию беременности. В 1935 г. они составляли почти 25% всех произведенных в Ленинграде абортов[392]. И тем не менее летом 1936 г. было принято новое постановление СНК СССР, в котором, в частности, отмечалось: «Только в условиях социализма можно вести борьбу с абортами, в том числе и путем запретительных законов… в этом отношении правительство идет навстречу многочисленным заявлениям трудящихся женщин». Большего бреда придумать, как представляется, невозможно. Если женщины требовали этого, то непонятно зачем кроме того, уж коли правительство данным законом удовлетворяло просьбы населения, то для чего, спрашивается, понадобилась целая система уголовных наказаний за искусственное прерывание беременности? Репрессиям подвергались не только лица, подтолкнувшие женщину к принятию решения об аборте, не только медики, осуществившие операцию, но и сама женщина. Сначала ей грозило общественное порицание, а затем штраф до 300 руб., — сумма внушительная по тому времени. Кроме того, она должна была утвердительно ответить на вопрос анкеты: «Состояла ли под судом и следствием?», что в Советском государстве конца 30-х гг., да и в дальнейшем, влекло за собой явное ущемление в гражданских правах.

Тоталитарные властные структуры вполне успокоились, приняв драконовский закон об абортах. Действительно, внешне положение с абортами улучшилось. В первой половине 1936 г. в ленинградских больницах было произведено 42 660 операций по прерыванию беременности, во второй половине — всего 752. В целом за 1936—1938 гг. число абортов сократилось в три раза. Но вот рождаемость за это же время повысилась всего в два раза, а в 1940 г. и вообще упала до уровня 1934 г. Зато криминальные аборты, несмотря на жесткое преследование, стали нормой в советском обществе.

По сведениям секретной докладной записки, поданной в обком ВКП(6) в ноябре 1936 г., за весь 1935 г. в городе было зарегистрировано 5824 случая неполных искусственных выкидышей, в то время как за три месяца 1936 г., прошедших после принятия закона об абортах, — 7912[393]. И эти данные охватывали только тех женщин, которые попали в больницу. А сколько женщин внешне «благополучно» перенесли криминальный аборт? В документе очень сдержанно описываются методы подпольного искусственного прерывания беременности с помощью спиц, крючков, катетеров, йодных спринцеваний, карандашей, гусиных перьев, мелких березовых чурок, резиновых валиков… Наверное, стоит прервать перечисления, пощадив читателя. Конечно, подобные манипуляции часто заканчивались тяжелейшими осложнениями. В 1935 г. на 100 тыс. абортов пришлось 119 случаев смерти от сепсиса, а в 1936 г. — уже 101 примерно на 50 тыс.[394] К криминальным искусственным выкидышам чаще всего прибегали работницы. И это неудивительно. Ведь фабрично-заводская среда была значительно хуже осведомлена о контрацептивах. Здесь благодаря общежитиям царила вольность нравов, менее крепкими из-за сложности жилищных условий оказывались семьи. Не помогли в этом плане и состоявшиеся в 1935—1937 гг. в Ленинграде конференции общественности, где заслушивались отчеты молодых отцов о выполнении ими семейных и родительских обязанностей.

Однако все перечисленные законы и постановления были еще не самой абсурдной формой вмешательства государственных и идеологических структур в личную жизнь людей. В конце 30-х гг. рабочим коллективам практически вменяется в обязанность решение щепетильного вопроса об установлении отцовства. Вероятнее всего, таким путем власти стремились как-то нормализовать ситуацию с деторождением. Запрещение абортов не дало должного эффекта, напротив, детское население в городе сокращалось, причиной чего явилась, в частности, и волна детоубийств. Начиная с 1936 г. в ежедневных сводках милиции, поступавших в обком ВКП(б), постоянно фигурируют факты насильственной смерти новорожденных Более 25% всех убийств в Ленинграде составляло умерщвление детей в младенческом возрасте, при этом 38% этих преступлений совершали женщины-работницы. Младенцев убивали штопальными иглами топили в уборных, душили подушками и просто выбрасывали на помойку[395]. Тех же, кто не решался сделать криминальный аборт, а тем более умертвить собственноручно родное дитя, система не оставляла без внимания. Женщине, родившей вне брака, разрешалось подать заявление на получение алиментов в случае точного установления личности отца ребенка. Можно себе представить, какая вакханалия развернулась в связи с этим в стране, где после 1917 г. никто не уважал никаких законов. Справедливости ради следует сказать, что в 20-е гг. вопрос об определении отцовства разрабатывался в юриспруденции. В ходе судебного разбирательства необходимо было использовать данные медицинской экспертизы, антропометрические показатели, документы, подтверждающие или отрицающие наследственные заболевания, результаты сравнительного анализа крови, дактилоскопических исследований и т. п. Но уже в 30-е гг. с нарастанием ложно понимаемого демократизма и почти полной утратой правовых регуляторов общественной жизни подобный «мудреж», по терминологии того времени, был не в чести. Суду хватало свидетельских показаний, чтобы признать факт отцовства. Ленинградская молодежная пресса часто публиковала подборки писем, в которых рассказывалось об установлении справедливости в отношении детей, рожденных вне брака. Так, комсомольская организация труболитейного завода в судебном порядке заставила токаря Ш. жениться на девушке, с которой он когда-то встречался. «Комсомольцы, — излагали авторы письма, — пришли на суд совершенно серьезно и с чувством исполненного долга, заявили, что Ш. — отец ребенка, а Н. — девушка скромная»[396]. Этих доказательств суду оказалось вполне достаточно для понуждения к заключению брака или в крайнем случае взыскания алиментов.