Вечник. Исповедь на перевале духа - Мирослав Дочинец

Мазями из лишайника, медвежьей желчи и рудных грибков я вылечил застаревшую экзему начальнику режима, поэтому имел право на умеренные вольности. Неподалеку от нашей зоны стояла бойня, снабжавшая Магадан, столицу колымского края. Мясо - для командной верхушки, кости - для сторожевых собак. Я попросил, чтобы кровь не выпускали на землю, а сливали в бидон. Какая это была для нас подпитка! Страдавшие цингой ежедневно употребляли кровь, и их лица, задубевшие и испятнанные пелагрой, оживали, приобретали цвет кедровой коры. Зеки, ходившие за бидоном, потихоньку тащили и кости. Мы перетирали их камнями и подсыпали в «таежный борщ». От этого не был в проигрыше и начальник. Безо всяких усилий сократилась смертность, увеличилась добыча. Золото рекой текло в «закрома Родины» (увы, я до сих пор не знаю, что это такое).

Как бы там ни было, а подневольный труд невыносим. Парализовал волю. Мои глаза с завистью хватались за низкие тучи, свободно проплывавшие над убогими сопками. Человек, как и зверь, рождается свободным, с потребностью простора, с мечтой жить по-своему. Здесь этого лишили, уничтожили человеческое в человеке.

Лучше любоваться птицами, чем сидеть и мечтать о крыльях. Кто знает, чего ждет, и умеет ждать, к тому все приходит своевременно. Ибо нет большей власти, чем твое сердце. То есть власть над самим собой.

В веренице моих дней не перестаю удивляться согласованной перемене событий, их цепной связи. Однако нужен проницательный талант, чтобы это проследить. Когда хочешь что-то постичь, что-то изменить, пристальнее перебирай цепь своего существования. И постигнешь: все, что тебя окружает, вышло из тебя. Почтенный Джеордже любил присказывать: «То, что убивает, то и лечит».

В книге Стендаля, которую дал мне в новогоднюю ночь подгулявший майор, я вычитал строки, оплодотворившие мое тайное намерение: «Тюремщик меньше думает о своих ключах, чем арестант о своей решетке». Это укрепило меня в мысли, что во всем - перст судьбы. А удел и удачи переменны, не остаются вечными. И я этой перемене должен помочь.

Лишь только заполярное солнце зависало в бледных ночах, вспыхивала молчаливая колымская весна. Без шума дождей и без гомона птиц. Лиственницы надевали изумрудные сарафаны и подступали друг к дружке вплотную, прятали зверье. Отяжелело кряхтели пятисотлетние тополя. Зеки сушили на курево молодой березовый лист и заваривали кипятком корень дикой смородины. А я готовился в путь. Запасся брезентовым плащом, мягкими сапогами, ножом, шилом, бритвой, заплечным мешком и геологическим молотком.

Реки не раз меня спасали, я и здесь надеялся на реку Магадан с ее притоками Большой Анюй, Малый Анюй, Омолон. В единственный выходной день нас выводили на заготовку дров. Каждый раз я тайно выносил на себе и припрятывал в норе под берегом свои походные вещи. Когда предоставился удобный случай, я с «сидором» за плечами тихо сполз в колючую воду. И тихо вплыл в густые заросли противоположного берега, «зеленый прокурор»-лес принял меня в свои объятия.

Погоню за собой я почувствовал на второй день. Я к ней тоже подготовился. Следов для человеческого глаза не оставлял, зато дрессированные собаки свою службу знали хорошо. Да я боялся их меньше всего. Собак сбивал с толку крутым зельем. А если некоторые и подходили к воронке, где я залег, показывал лезвие бритвы, зажатое между пальцами - извечный зековский прием. Умное животное рычало и пятилось. Когда же безумствовало и дальше, я успокаивал его одним кидком ножа с оловянной рукояткой и пригребал хвоей. Погоня кружилась, сбивалась со следа и захлебывалась.

Мне не нужны были географические карты, я их напечатал себе в голове с продолжительных расспросов зеков - старожилов Колымы. Мне не нужен был компас и другие безделушки. По звездам, деревьям и полетам птиц я легко определял стороны света. Ночью я клал на воду листок с иголкой, это тоже надежно показывало направление. Высоту горы «измерял» мне волосок, приложенный к кончику носа.

Я шел почти налегке. Очень важно в дальних переходах, да еще беглецу, не обременять себя лишним граммом. И руки при ходьбе должны быть свободны. Тогда они согреваются, как и ноги, и ты пройдешь значительно больше. Еще важнее соблюдать ритм, согласовывать работу сердца с напряжением ног. Нельзя отдыхать на голой земле, потому что она моментально высосет из тела тепло. Я ночевал на поросших лишайником валунах, подложив сухую траву. Лежал только на спине.

Шагал я по проторенным вьючными лошадьми дорожкам, оленьим тропам, обходившим овраги и буреломы. Приобретенный в чащах Черного леса опыт исправно служил мне теперь. Жиденькая заполярная тайга мрачнее, чем Карпатский лес, зато не беднее. Я легко добывал бурундуков, мышей-полевок, кедровок, белок, зайцев. Варганил из растертого оленьего мха лепешки. Грибов и ягод вокруг было навалом.

Когда я отмерял ногами безопасный отрезок дикого пространства, отважился заглянуть в ненецкий поселок.

Подстригся, побрился, и ненцы приняли меня за геолога. Я легко выменял прихваченные золотые самородки на продукты и вещи, которые могли мне понадобиться. А тогда двинулся в таежную глухомань. Нашел старую берлогу и зажил привычной жизнью лесного человека. Я хорошо знал, что из Колымы никуда не убежишь без исправных документов. Дорога на волю либо самолетом, либо пароходом - сквозь сито патрулей и краснопогонников. Да я никуда и не рвался отсюда. Просто дышал свободой, блаженством одиночества. Впитывал в себя призабытую музыку леса. Душа моя вновь была на месте. Нервы обрели спокойствие. Возвращались детские сновидения и простые, как сама земля, мысли и чувства. Новой силой наливалось тело.

Я не вспоминал, как иные зеки, прежнюю жизнь. Не делил ее на прошлое и настоящее. На лучшее и худшее. Она у меня одна и неделимая, раз дана Богом и вдохновляемая Им в радостях и юдоли.

Я хотел прожить здесь всю жизнь, а когда настанет урочное время, тихо успокоиться в земляной яме. Как блаженный Лавр. Теперь я еще лучше понимал смысл его побега от света. Однако свет не отпускал меня. Багрянец за считанные дни опалил листву. Лиственницы роняли ржавую хвою, и за ними обнажились зубастые скалы Анадырского плоскогорья. Мгновенно распластал зеленые ветви стланик, прильнул к земле. Рыба ошалело ринулась вниз по течению -  к Охотскому морю. А с бледного неба на угрюмую голизну сыпанул снег.

Весьма скоро я с горькой ясностью понял, что без охоты с ружьем и теплого жилища я не одолею бесконечную колымскую зиму. («Колыма ты, Колыма, чудная планета: десять месяцев зима, остальное лето».) И подался искать зимовье.

Приютил меня в своем чуме одинокий камчадал Тику, их шаман. Мы с ним охотились в Беринговом море на тюленей, вычиняли шкуры, строгали панты и лечили по ближним стойбищам людей. Тику обкуривал и шептал, а я после подходил с лекарствами, изготовленными из подручного материала. Тику любил слушать мою игру на овчарской дримбе - единственное, что со мной было тут из родного края. А меня он научил резьбе по кости.