Похищение огня. Книга 2 - Галина Серебрякова

Тяжела была для него и вскоре наступившая кончина Конрада Шрамма.

Совершенно оправившись от затянувшейся болезни, Энгельс вернулся в Манчестер с острова Джерси. Была глубокая осень. Шли дожди. По настоянию врачей Энгельс проводил в конторе всего несколько часов в день. Он предался давнишней страсти — верховой езде и охоте. Слякоть и туманы не останавливали его. Он носился на крепком коне по особенно угрюмым в эту пору года полям и перелескам вокруг текстильной столицы, подстреливая лис и зайцев.

Редкий день не появлялся он на бирже. Тщательно одетый, подтянутый, он заметно выделялся среди снующей по залу возбужденной толпы биржевиков. Маклеры почтительно кланялись и расступались перед молодым купцом. Биржевые шакалы старались по настроению Энгельса определить, каков балл разбушевавшейся стихии кризиса. Они сердито перешептывались, подметив его хорошее, бодрое настроение. Действительно, в эти дни биржа мгновенно разгоняла у Энгельса скуку. Он охотно поддразнивал и вызывал ярость у купцов и биржевых игроков, предсказывая мрачное будущее их акциям.

Энгельс, исполненный надежд, что кризис всколыхнет пролетариат, жадно изучал приметы экономического тупика, в который зашла буржуазия на обоих полушариях.

«Кризис так же полезен мне, как верховая езда и морские купания, — думал он весело, — за последние семь лет я, право, начал увязать в буржуазной тине. Нужно скорее и начисто смыть ее с себя».

Экономические потрясения несли Энгельсу, как промышленнику, значительные материальные потери, но безмерно радовали революционера и ученого-экономиста, каким он был прежде всего. Энгельс с удовольствием подмечал панику, растерянность и удрученные мины текстильных фабрикантов, когда приходил в замызганный каменный сарай, превращенный в святилище торговли — биржу. Он подолгу задерживался у огромной грифельной доски, исписанной белыми цифрами. Это были последние сводки с поля биржевых боев — цена акций. Каждая из цифр раскрывала Энгельсу тайну бесчисленных житейских драм. Именно она принесла банкротство почтенной старинной фирме Беннох. Это повлекло гибель пяти других фабрикантов в недавно столь богатом промышленном Ковентри.

Энгельс предвидел, как по всей стране, вплоть до черного Глазго, вследствие краха столь влиятельных фирм разорится множество средних и малых предпринимателей, чьи имена так незначительны, что не указаны в толстом справочнике промышленников и торговцев острова.

В Ливерпуле прядильщики лишились почти всех заказов. На всех фабриках Манчестера введена была неполная рабочая неделя.

Биржа отвечала на кризис, как водная гладь на падение камня и поднявшийся ветер. Пошли круги по вспенившейся воде, закружились акции. Особенно трудно приходилось текстильным фабрикантам. Хлопок, который считался белым золотом века, упал в цене.

Как всегда, в эту кризисную осень там, где жарко грело солнце и редко проливались дожди, миллионы хлопковых коробочек, напоминавших бутоны крупных цветов, созрев и растрескавшись, выбросили комья белой ваты, которая, как пушистые стрелки одуванчика, повисла, зацепившись на жестких кустах. Хлопковые поля, поглотив тяжелый человеческий труд, дали пышный урожай, и, однако, цена на хлопок стала неустойчивой, сбыт упал. Начались затруднения и с продажей шелковичных червей. Из Америки кризис перебросился в Европу и втянул в свой жестокий круговорот Англию, Германию, Францию и Италию. Промышленный застой вызвал осложнения в торговле.

У биржи были свои законы и цели. Чиновники и рантье, вложившие сбережения в бумаги хлопковых и шелковых компаний в Европе и Америке, внезапно обеднели, прядильщики и ткачи находили закрытыми и безлюдными ворота фабрик.

Как-то, возвратившись с биржи, Энгельс записал свои мысли и поделился ими с Марксом. «В четверг положение было отчаяннейшее, в пятницу… так как хлопок снова поднялся в цене на один пенс, то это значило, по их мнению, что самое худшее миновало. Но ко вчерашнему дню уже снова наступило самое отрадное уныние; все ликование основывалось, следовательно, просто на болтовне, покупателей же почти не было; так что состояние здешнего рынка осталось таким же скверным, каким было раньше».

Не желая лишаться русского подданства, Лиза решила покинуть Англию, войска которой уже около года осаждали Севастополь.

Поразительный героизм и стойкость русских войск вызывали все большее изумление и раздражение английского правительства, В русском воинстве особенно четко выявились черты национального характера. Все понимали, что солдаты под Севастополем самоотверженно отстаивают не крепостнический режим, а свою национальную независимость. Оборона Севастополя становилась легендой, и подвиги русских напоминали величавые сцены Гомеровой «Илиады».

Перед отъездом Лиза зашла попрощаться к Герцену.

— Вы едете в блаженную и скучнейшую Швейцарию? Это страна процветающего мещанства, этакая Аркадия лавочников и фермеров! Вам, верно, встретится там Николай Иванович Сазонов, с юношеских лет мой приятель, человек не без дарования и своеобразия. Что ж, поклонитесь ему от меня, хотя мы теперь охладели друг к другу. Первая размолвка произошла у нас еще в тысяча восемьсот сорок седьмом году. Это было в день моего прощания с Белинским в Париже, — говорил Герцен, мягко ступая по дорогому ковру своего нарядного кабинета. — Случилось так, что, возвращаясь от тяжело больного Виссариона Григорьевича, я встретил на Елисейских полях Сазонова. Был я тогда очень подавлен гиппократовой маской — маской смерти, которая легла уже на лицо погибавшего от чахотки друга. Я едва удерживал слезы.

«Жаль, — поняв мое состояние и сам огорченный, произнес Сазонов, — жаль, что Виссариону не нашлось другой деятельности, кроме журнальной, и к тому же подцензурной». — «Ну, знаешь, трудно упрекать его, что он мало сделал», — возразил я в сердцах. «С такими способностями, как у Белинского, при других обстоятельствах и на другом поприще он сделал бы куда больше», — продолжал Сазонов.

Я был весьма раздосадован таким замечанием и спросил его, что сделали, к примеру, русские, живущие вне отечества, полные сил телесных и талантов, не знающие гнета цензуры. Прогуливались, подобно Сазонову, из одного конца Парижа в другой, болтали в кафе, где одни дураки их слушали и, ничего не понимая, молчали, а другие ничего не понимали, но поддакивали. Вот и вся заслуга. Экие герои. Живут на воле долгие годы и без особых трудностей. Положения создаются людьми, сильные обязательно преодолевают препятствия и утверждают себя. А все эти болтуны, зарубежные бродяги в каком-то бреду и лунатизме, в оптическом обмане. Одна критическая статья Белинского во много раз полезное для нового поколения, нежели игра в конспирацию, в государственных люден, вся напыщенная болтовня многих из наших изгнанников.

— И все-таки, — закончил Герцен спокойнее, — таких людей, как Сазонов, так просто нельзя сдать в архив. Он по природе своей бунтарь, кой-что полезное делал в февральскую революцию, и не случайно вечный странник. Вот только великого значения Белинского не понял достаточно. — Помолчав, Александр Иванович добавил многозначительно: — Государство Российское поставило многих из нас на пьедестал, загнав в тюрьмы и ссылки. Петрашевцы — это наши меньшие братья, как декабристы — старшие.

По пути в мирную Швейцарию Лиза остановилась в Париже, но и там ее национальность вызвала подозрение. Пришлось давать объяснения в полиции.

В первый же вечер, оставив маленькую приемную дочь Асю с няней в отеле, Лиза поехала послушать нашумевшую оперу Адольфа Адана «Жиральда, или Новая Психея».

Музыка удивила ее убогостью гармонии, отсутствием подлинной мелодичности и досадным подражанием в инструментовке замечательным мастерам Доницетти и Россини. Однако публика шумно выражала свое восхищение. Адольф Адан был в большой моде и затмил в то время Верди, Гуно и Мейербера. Могущественный журнал «Музыкальная Франция», возносивший или низвергавший композиторов, объявил его гениальным.

Во время антракта Лиза невольно прислушивалась к тому, о чем говорилось вокруг нее в партере:

— Ламартин разорен, не то продал, не то продает свое поместье Милли.

— Виктор Гюго в ссылке пишет «Отверженных». Первые главы великолепны.

— На императрице Евгении на последнем балу был атласный кринолин на двадцати четырех металлических обручах, украшенный ста десятью тюлевыми воланами.

— Александр Дюма-отец собирается в Китай.

— Ротшильд подарил певице Эмме Лаури бабочку, усеянную огромными бриллиантами.

— Французские и английские войска, несомненно, отпразднуют пасху в Севастополе. У русских нет больше ни снарядов, ни продовольствия.

— Парижский «Буфф» готовит оперетту Оффенбаха. В каждом действии танцуют канкан. Особенно отличается Селина Монтален; она сбивает носком своей туфельки цилиндр с головы партнера.