Труба и другие лабиринты - Валерий Хазин

Я останусь здесь, в опустевшей ореховой роще.

Ты не сказал, что царских сыновей сжигают там, на гребне горы, чья тень покрывает крыши дворца, пока солнце проходит над Эей.

Не сказал, что тебя вознесут мимо скал, уступчивой тропой, и что всяк, обинуясь, побредет следом с поминовением, словно бы ты мог, с высоты молчаливой своей, различать голоса или лица.

Не сказать ли тебе, отчего я остался один – здесь, внизу, возле чёрного камня?

Спи, спи, Телегон.

Я знаю – ничто теперь не прервёт твоих снов, и сны уже не покинут тебя – послушные, как письмена, неодолимые, как ветер.

Но куда унесётся память твоя, на каких языках, что приснится тебе – мне никогда не узнать.

Вспомнишь ли, забудешь ли чад и гул многодневного пира, всякий раз умолкавший, когда Кирка и Телемах являлись из-за колонн, чтобы приветствовать вас с Пенелопой, и вино вдруг темнело в мерцающих чашах?

Разглядишь ли сквозь сумерки сна, как у порога вашей спальни Телемах поднимает змею, наколотую на черный шип его стрекала, и говорит гостям, сбежавшимся на крик, что Пенелопа и Телегон больше не выйдут к ним, ибо змея умертвила укусом обоих?

Станешь ли смотреть оттуда на слуг торопливых, что гонят твоих голубей вон из пещеры, куда, по здешнему обычаю, должны отнести Пенелопу, или на иных, хлопочущих возле костра, кому приказали сложить меж ольховых стволов все твои свитки?

Нет, Телегон.

Ты не слушал моих оракулов, пока ходил по земле – и уж теперь твоих снов не смутят, не встревожат те, кто остался.

Ты оставил меня среди них – разве мне плестись с толпой по их стылым следам?

Или они думали, что я не могу отличить укуса змеи от укола стрекала?

Нет, Телегон.

Ты оставил меня ходить по земле, но не моим ногам подниматься в гору.

Из города и дворца, гаваней и селений, все потянулись вверх, по велению Кирки, – даже старики из ореховой рощи.

Но не моим ногам подниматься в гору – я спустился сюда, где мы с тобой бывали не раз, и за спиной у меня – черный камень, а в руках – брошенные кем-то, белые астрагалы.

Слёзы мои высохли – я вижу: толпа доползла – черно-бурой змеёй – до изгиба скалы. Значит, Пенелопу, обряженную в чужое золото, уже положили на дно пещеры, а вино её смешали с чужими слезами и пролили на пороге.

Зачем ты оставил меня среди них?

Скоро, скоро уже Телемах пошлёт за мной своих стражников.

Телемах, которого я воспитывал как сына, – верно, объявит Ментора безумным.

Телемах, чья рука не смогла ни найти, ни сразить иных врагов, кроме женихов и возлюбленных Пенелопы, скоро начнет подыскивать себе новый корабль.

Зачем ты оставил меня на земле Эи?

Кирка велела Телемаху взломать, повинуясь обычаю, все твои короба и отнести на костер твои свитки.

Она не отпускает его руки, обещает ему очищение и возвращение снов.

Она не знает ещё, что Телемаха не исцелить никаким отваром, что, едва переменится ветер на Эе, он покинет её и отправится, вслед за отцом, на поиски лунных жриц.

Он будет плыть, и блуждать в проливах, и на берегах Огигии Калипсо избавит его память от болезни воинов и гребцов, и, обнажившись, даст ему новое имя.

А потом он оставит Калипсо и поплывет дальше, минуя поминовение, пока во дворце Алкиноя и Ареты не примет его и не утопит в своих речах Навсикая.

Возле её колен он будет сидеть день за днем, посреди толмачей и писцов услужливых, и станет слушать, раскрыв рот, как Навсикая перекладывает, с языка на язык, сказки и сплетни, когда-то привезённые ей Одиссеем.

Кирка не знает ещё, а мои оракулы знают: Телемах, как и ты, никогда не вернётся на землю Эи, как никогда не вернётся он в твои сны, Телегон.

Только к чему оракулы, если мне уже не узнать твоих снов – разве лишь когда-нибудь ты сам заглянешь в мои?

Здесь, в ореховой роще, не видно берегов и совсем не слышно моря.

Здесь так тихо, как будто Эя – не остров, и земля кажется большой, лишенной врагов и дворцов.

Когда дворец Кирки укрыл нас и увлек в глубину, мне подумалось: можно не торопить луну, помянуть Дедала, и наши свитки, слово за словом, улягутся, наконец, на своё место.

Я думал: едва завершим последний из каталогов, язык Итаки подхватит их, и они разлетятся с ветром по островам, и не одни жрицы, но старики и дети станут слушать их и толковать по вечерам, подобно тому как речь Та-Кемет рассказывает черноногим сказку о двух братьях, наречие Хатти – притчу о сыновьях гордого Аппу, а говор черноголовых Ки-Эн-Гир – предание о всё видавшем…

Мне мнилось так, но теперь я знаю: писцы и толмачи разнесут по берегам только выдумки и песни неумолчной Навсикаи, и если уж дворец Кносса, трижды превосходный, пал и не поднялся, – когда-нибудь из-за моря придет кто-то, чтобы обрушить дворец Кирки…

Придут и за мной, Телегон, и, наверное, скоро.

Вот – я вижу – взвивается дым над горой, сизым облаком кружат над ним твои голуби.

Там, меж ольховых стволов, воспламенясь, испепеляются свитки, а в пещере Пенелопу уже засыпали песком и провал завалили камнем.

Вот ты стал огнём, Телегон, и поднялся в воздух на высоту семи пальм.

И скоро придут за мной, и повяжут верёвкой, и в глухой кладовой станут кормить лепешками да водой.

Но слезы мои высохли, и мне не страшно.

Мне уже не пить вино Пенелопы, но слезы мои высохли, и я не боюсь ни руки Телемаха, ни зелья Кирки, ни тех, кто придет поглазеть на помрачение Ментора.

Спи, Телегон.

И если когда-нибудь, во сне твоём дальнем, долетит, донесётся до тебя плач Ментора – знай: он оттого, он о том, что теперь никто, ни на каком берегу, не увидит, не услышит, не прочтет каталоги Телегона.

© Валерий Хазин, 2001.

Глоссарий: гиперссылки

1

в городе Вольгинске

Топоним вымышленный. Ни к реке Вольге (приток Клязьмы), ни к рабочему поселку Вольгинский во Владимирской области, город Вольгинск отношения не имеет.

Не установлен также тип связи топонима Вольгинск с героем восточнославянской мифологии Вольгой. В русских былинах Вольгá (иногда – Вольгá-Волх) обладал даром оборотничества. Охотясь на лебедей и уток, превращался в сокола. Проникая из подземного мира во дворец через подворотню (канал, трубу) из рыбьего зуба, оборачивался муравьем.

2

Когда прогудела труба в городе Вольгинске? Нетрудно сказать.

Начало повествования воспроизводит клишированную фразу, традиционно открывающую некоторые тексты ирландского прозаического эпоса, в частности «Недуг Уладов» или «Изгнание сыновей Уснеха». Фраза ритуально вводит «ситуацию рассказывания». См. «Похищение быка из Куальнге». М., «Наука», 1985.

Данную конструкцию рассказчик симметрично повторяет трижды, открывая каждую следующую часть повествования. Кроме того, ее периодически используют персонажи в собственных «ситуациях рассказывания», когда они, по сути, становятся авторами.

Выражаясь в духе У. Эко или Р. Барта, можно сказать, что подобная конструкция имплицитно содержит пресуппозицию непрекращающегося диалога «адресат – адресант».

Проще говоря, в «празднике повествования» участвуют как минимум трое: некий слушатель, некто вопрошающий, и некто отвечающий.

3

где-то между тысячелетием крещения Руси, близняшным приливом двадцать первого века и тысячелетним юбилеем Казани…

Тысячелетие крещения Руси отмечалось в 1998 году.

XXI век общегражданского календаря, строго говоря, наступил 1 января 2001 года.

Тысячелетие основания Казани широко праздновалось на последней неделе августа 2005 года.

Называя все три миллениума «плывунами», рассказчик, очевидно, имеет в виду известную произвольность (конвенциональность) трех этих дат.

Так, дата официального (по сути – государственного) крещения Киевской Руси князем Владимиром (988 год) признана и Русской Православной Церковью, и исторической наукой. Однако, бабка Владимира, княгиня Ольга, как известно, приняла христианство в 955 году, а мучительная борьба новой веры с язычеством на Руси продолжалась еще не менее двух с половиной веков, вплоть до XII века.

Наступление нового, XXIвека и третьего тысячелетия рассказчик называет «близняшым приливом». Речь, очевидно, о той двусмысленности, которой сопровождалась встреча «новой эры»: приход «миллениума» с некоторым недоумением праздновали дважды – в январе 2000 и январе 2001 года. Эта двусмысленность усугублялась и пресловутой «проблемой 2000», когда весь цивилизованный мир бурно обсуждал глобальную компьютерную катастрофу, а производители «программ-заплаток» получали сверхприбыли благодаря невежеству миллионов пользователей.

Возможно, рассказчик намекает и на произвольность современного общепринятого летоисчисления (2000 лет от рождества Христова), и на то, что все календарные системы, по сути, представляют собой социальные конвенции.